С Прохором Алачевым мы встретились случайно, так-же как встречаются сотни людей на ямских станциях. Он ехал из Остяко-Вогульска, с окружного совещания, на котором решались вопросы весенней путины.
«Веревочка» — так называют езду на перекладных от Тобольска до Сале-Харда — была забита пассажирами. Подвод нехватало, иногда «очередь» приходила только через сутки. Едут партийные работники, кооператоры, госторговцы, рыбаки, рыбтрестовцы, колхозники. Просто невозможно перечислить профессий и специальностей едущих людей.
Пришла пара лошадей. Она привезла двух колхозников с обветренными скуластыми лицами из Козымского края. Они едут на курсы советского актива — в Свердловск. Не успел ямщик выбросить из гужей дугу, как в ворота со звоном колокольчиков и грохотом саней влетела другая пара. Она привезла немецкого инженера, едущего инструктором консервного комбината. С инженером переводчик.
Когда я приехал на сухоруковскую «веревочку», оказалось, что Алачев сидит там уже десять часов.
— Как дальше то пойдешь? Подвод нету. Какой только народ не идет «веревочкой», — вздохнул Алачев, рассматривая мою полевую сумку. — Раньше-то начальники ходили, да рыбопромышленники. Приедет человек, а за ним все село бегает — заработать надо. Нынче лошадей нехватает. Подумай, какое время настало!
Говорит он — не поймешь с восторгом или с сокрушением. Мне казалось, что рядом со мной сидит один из потомков княжеской династии Алачей. Красное, убереженное от зимней стужи и ветров лицо, широкие плечи, полная фигура, затянутая суконным пиджаком, как бы напоказ выпирающим из-под расстегнутого просторного дубленного полушубка, — все это будило во мне подозрения, что Прохор никто иной, как кулак. Однако в ближайшие же дни пришлось в этом разувериться.
Получилось так, что мне дальше пришлось ехать вместе с Прохором.
Из Сухорукова мы выехали на почтовых лошадях, сидели в санях обложенные почтовыми посылками и баулами. Почта идет с бешенной скоростью. Не успеешь на станции размять ноги, как ямщики уже переложили почту в другие сани и кричат:
— Садись! Пошли!
Некогда попить чаю, не говоря уж о сне и хотя бы двадцатиминутном отдыхе.
— Приедем в наши юрты, отдохнем. Рыбу есть будем, — успокаивал Прохор жуя на морозе сухой крендель.
— Какая же сейчас рыба? Глухое время, рыбаки говорят.
— Рыбу найдем. Гимгой промышляют.
Я столько-же знал о гимге, сколько он о марсианине. Когда мы подъезжали на рассвете к юртам, от которых до дому Прохора было еще две станции, он ткнул меня в бок.
— Гимга, гляди!..
В поблекшей ночи, поперек реки, я увидел вытянувшуюся шеренгу предметов, напоминающих наши уральские «морды» но они были такими гигантами, что казались китами, собирающимися нырнуть под лед.
— Так это же морды?!
— Ну да, морды. А ты думал — зверь какой…
Пока перекладывали почту, Прохор повел меня за амбар. И я увидел эту гигантскую ловушку, поставленную на устье. Ее вершина была вровень с коньком крыши амбара. Вышина, вернее, ее длина, когда она поставлена в воду, не меньше трех с половиной метров. Внутри ее свободно поместится самый крупный медведь.
По форме гимга напоминает колоссальный артиллерийский снаряд. Основание — рама-прямоугольник, шириной около двух и вышиной в полтора метра. Рама из кедровых корневых коряжек. От рамы идут восемь лиственичных прутьев в палец толщиной, в вершине собранные в один пучок. Эти прутья обжимают спираль из строганого тальника, идущего до самой вершины.
Расстояние между кольцами спирали — три сантиметра. Таких колец я насчитал девяносто пять штук.
Вдоль гимги идут на расстоянии друг от друга тоже, примерно, трех сантиметров, гладко выструганные палочки, наколотые из лиственницы и прикрепленные к виткам спирали сиргой — тонкой лентой из кедровых корней.
В устье гимги вплетено воронкообразное «горло», длиной в метр с лишним. В отверстие «горла», куда заходит рыба свободно проскочит шапка. На вершине гимги — отверстие, прикрытое такой-же решеткой, как и сама гимга. Через него достают пойманную в ловушку рыбу.
— Кого же ловят такой ловушкой? — продолжая удивляться ее размерами, спросил я Прохора.
— Осетр, один осетр. Эта гимга зимняя… Ловят сплошь от неремовских юрт до Обдорска.
Дальнейшая дорога — это рассказы Прохора о гимгах. Оказывается, существует такое разнообразие их, что почти невозможно описать их все. Основных три типа — зимняя, варовая и летняя. Зимней гимгой промышляют после ледостава до нового года исключительно осетра. Помысел очень сложный и трудоемкий. Прохор работал у подрядчиков и владельцев промыслов и считается опытным человеком по устройству зимних запоров.
Выбирается место не глубже семи метров, с глинистым дном и ровным прямым течением. Поперек реки долбят борозду шириной в полметра. Забиваются жерди в семь-восемь метров на расстоянии друг от друга двух «меховых» саженей — четырех метров. Из таловых жердей вяжется лимоз — решетка — и опускается до дна к вбитым кольям метра на три.
Река почти на целый километр оказывается перегороженной. Рыбе не остается иного выхода, как итти в свободное пространство — горло гимги, поставленной против течения. Гимги ставятся друг от друга на расстоянии десяти метров.
Таков зимний запор. Раньше он был под силу только богачу, которому на устройство его надо вложить не меньше тысячи рублей. Он требует работы 15 человек, 5 лошадей и не меньше десяти дней. Всего-то было по Оби двадцать запоров.
Варовой гимгой промышляют в сорах — низинах, затопляемых весной водой, сразу как только начнет убывать вода, вплоть до сентября. Варовая гимга похожа на бочку. Диаметр — метр, длина — два метра. С одного конца, которым гимга ставится к запору, сделан рукав в полметра длиной, пятнадцать сантиметров в диаметре. Соединяется с другим рукавом в форме воронки длиной в три-четыре метра.
Впоследствии мне удалось узнать, что модели гимг бывали на Курганской и Нижегородской выставках.
Маленькая юрта Прохора обласкала нас теплом, чаем и ухой. У Прохора одна лошадь, на которой его жена возит дрова. Сам он работает десятником в Рыбтресте.Мы тепло расстались с Прохором. Долгое время меня преследовали воспоминания о гигантах-мордах — зимних гимгах.
Июнь. Ослепительно яркий день, но без шубы на реку не выйдешь. Несколько дней назад прошел лед. Еще месяц его постепенно будут ломать ветры в Обской губе.
В разгаре вонзь — первый весенний подъем рыбы. Невода ходят круглые сутки.
Непрерывно снуют катера, парусные рыбницы. Я садился в лодку, чтобы плыть с Сомутнелского песка на Аксарковский остров. Меня окликнули с проходившего катера.
— Прохор?!— удивился я появлению здесь моего старого знакомого. — Куда едешь?
— Изучаю реку. Запор ставить.
— Чем ловить будешь? Гимгой?
— Гимгой… нет… не… неводо-о-ом! — кричал он мне с уходящего катера.
Специалист по зимним запорам ехал ставить капитальный запор Рыбтреста, стоимостью в десятки тысяч рублей, для того, чтобы дать любителям сосьвинской селедки сотни тонн ее с одного запора.
