Первое появление чудовищ
С середины июля на Ямале установилась отличная летняя погода. С Обской губы льды ушли в Карское море. Даже в самых глубоких ущельях и оврагах снег стаял.
Старые охотники предсказывали богатую добычу, а у юных охотников ненцы Ермини и Ячики дело не ладилось. Мальчики в третий раз ставили петли. Две предыдущих попытки вышли неудачны. Осторожные гуси и гаги вовремя распознавали хитрые замыслы и переходили на новые пастбища.
— Гляди в оба. Не проворонь, — покрикивает изредка Ермини младшему товарищу. — Не глазей по сторонам. Лететь должны с бухты. — Ермини трудно говорить: у него во рту все сто двадцать петель. Правая щека вздулась пузырем.
Петли сделаны из сухожилий оленьих ног, у них сладковато-соленый вкус и во рту они набухли, стали клейкими. Они тонки, как волос, и так крепки, что птице легче вырвать ногу с мясом, чем оборвать такую петлю. Тут вся штука — выследить птичье пастбище, замаскировать петли в траве и укрепить попрочнее колышки.
Ермини посапывает носом, выискивает места, где трава пышней, а мох как можно тоньше. Быстро и ловко мелькает деревянный молоток. Проверив крепость вбитого колышка, мальчик вытягивает изо рта петлю. Глаза скашиваются, белки выворачиваются, похоже, будто он хочет кого-то напугать страшной рожей.
С вершины бугра перед Ячики открыт широкий простор. Тундра уходит из глаз волнистыми увалами, постепенно повышаясь к западу. Она вся зеленая, вся в живых и нежных оттенках трав, мхов, осоки. От серебристо-изумрудного ягеля, до темно-оливковых ползучих лишайников — разбросаны все мыслимые тона зеленой окраски.
Кое-где в низинах стоят тихие озера. Их чистая гладь блещет на солнце, как зеркальное стекло. Кочковатые болотца курятся на пригреве чуть заметным паром. И только небо тусклое, мутное и низкое. Даже в такие яркие дни оно хмурится, словно готово без туч и облаков заплакать дождем. Настоящее полярное небо, без признаков голубизны.
— Летят, летят! — взвизгивает вдруг Ячики и кубарем катится с крутого бугра.
— Беги! Живо ! — командует Ермини. — Да не по траве, не по траве! Вниз беги, по ручью!
Путаясь в длинных полах малицы, Ячики мчится по дну песчаного оврага, который разделяет две возвышенности. Ермини поспешно уничтожает следы работы, расправляет траву, окидывает последним взглядом расставленные петли. Кажется, на этот раз ладно. Только коленками чуть-чуть примята трава, но без этого не обойдешься.
Остановились за третьим бугром.
— Сбегай-ка, погляди оленей, — приказывает Ермини, а сам потихоньку взбирается на холм.
Лежа на мшаннике, он внимательно следит за гагами и гусями, летящими с Обской губы. Там начался полуденный прилив, прекратилась ловля добычи, и птица возвращается к гнездам и пастбищам. Жирная и неповоротливая, она должно быть здорово наглоталась рыбы — лет низкий и грузный, по тихой тундре несется шум от широких крыльев.
Над потаенным своим пастбищем гуси и гаги делают несколько кругов, о чем-то перекликаясь. Следующие подлетают по паре, по две. Они садятся с меньшими предосторожностями. И оттого, что птица не суетится, не кружит в воздухе с громкими взволнованными криками, не стремится прочь — Ермини не может сдержать довольного смеха. Уж теперь-то он надует этих важных толстяков и толстух!
— Олени лежат у нарт,— говорит вернувшийся Ячики.
— Завтра будем есть гусиную похлебку, — с достоинством старшего оповещает Ермини, однако не умеет скрыть бурного восторга и, опрокинувшись на спину, дрыгает ногами, гримасничает, хохочет.
Схваченный за ногу, Ячики шлепается на траву. Начинается возня. Ермини значительно сильней, но и Ячики тоже ненец. Его маленькая пятерня цепка, как у медвежонка, движения быстры и ловки.
В тяжелых меховых малицах оба вспотели и запыхались. Потом, развалясь на припеке, Ячики деловито спрашивает.
— Сколько поставил петель?
— Надо сосчитать.
Петли все еще у Ермини во рту. Одну за другой он вытягивает их и аккуратно складывает. Оказалось сорок две. После долгих вычислений при помощи пальцев, мальчики уточняют: поставлено 78 петель.
— Сколько же теперь попадется птиц?— загадывает Ячики.
— Да уж с десяток, не меньше.
— Ого! Вот это здорово!
Ермини засовывает в освободившийся рот щепотку табаку и жует, сплевывая коричневую слюну. Ему одиннадцать, он уже начинает самостоятельно пасти оленье стадо — он почти взрослый ненец.
Какое наслаждение поваляться на толстом мягком мшаннике, нагретом летним солнцем!
Ямал на всем необъятном своем просторе безмолвствует, но это безмолвие до краев наполнено осмысленной жизнью. Солнце шлет скупое тепло в косых лучах чуть ли не с самого края горизонта. Оно не в состоянии высоко подняться, но зато оно и не заходит два месяца кряду — это изумительное полярное солнце. К нему тянутся травы, в его слабой ласке курчавятся мхи. Как ни слаб, как ни удален этот словно бы скользящий по земле солнечный луч, но беспрерывной своей настойчивостью он и здесь, на 72 градусе северной широты, раскрашивает простенькие тундровые цветы в бледные тона — розовый, желтенький, голубой, лиловый.
Ребята оправляли упряжку оленей, собираясь ехать домой, когда пустынную тишину тундры пронизал звонко вибрирующий, протяжный звук. Несколько долгих секунд он бился над холмами и озерами, громыхая далеким эхо в ямальских предгорьях.
Ермини, возившийся с оленями, в недоумении глядел на крутой бугор, из-за которого несся звук. Ничего похожего он в жизни не слыхал!
Звук повторился, заметно приближаясь.
Изумление сменилось страхом. Олени сбились в кучу и настороженно вытянули шеи. Глаза маленького Ячики широко открылись, он дрожал всем телом.
— Что это, Ермини? Что это?
— Молчи…
Звук пронесся в третий раз уже совсем близко. Пронзительный, режущий, неслыханно громкий, он походил то ли на злобный рев, от бешенства визгливый и срывающийся, то ли на вопль исступленного отчаяния. В вековом покое полярной пустыни это было необычайно, вызывало жуткую дрожь.
— Дух! Злой дух! — шептал, трясясь от испуга, Ячики.
— Молчи,— шопотом говорил Ермини.
— Стой у оленей, а я выгляну…
Олени застыли в напряженной готовности умчаться куда глаза глядят.
Ермини осторожно двинулся вверх по скользкому от крутизны холму, но не успел ступить нескольких шагов, как на гребень выскочил огромный рыжий зверь с свирепо-страшной мордой.
У оленей выкатились глаза. Взметнувшись, упряжка понеслась в бешеной скачке. Ячики упал лицом в траву, издав короткий визг.
Только Ермини стоял, одеревянев от ужаса. Хотел бежать, спасаться, но ноги будто вросли в землю…
Сверкая круглыми горящими глазами, зверь готовился кинуться на мальчика. И вдруг, оскалив чудовищные зубы, он с дикой пронзительностью закричал. Это был тот же самый скрежещущий полувизг-полукрик, но удесятеренный по силе и свирепости, брошенный прямо в лицо жертве.
Ермини не вынес испытания. Охватив голову руками, он свалился и покатился кувырком с крутого бугра вниз.
На дне впадины, уткнувшись лицом в мокрый мох, Ермини недвижно лежал, боясь дышать. В голове мелькала мысль: «Авось, не тронет! Медведь, говорят, мертвых не трогает. Обнюхает — и уйдет… Авось, этот так же… Обмануть… Притвориться!»
Обычная нерушимая тишина тундры длилась бесконечно. От неподвижности заломило шею, потом все тело.
Сдерживая дыхание, замирая от страха, Ермини выглянул из-под руки — никого. Он привстал и огляделся.
Зверь исчез.
Тогда мальчик вскочил и проворно полез на вершину холма. Открылись дали во все стороны, но сколько он ни всматривался, не было даже признаков страшного чудовища. И оленей не было видно.
Внизу жалким свернувшимся комочком лежал Ячики.
Подойдя вплотную, Ермини услышал, что тот тихонечко по щенячьи скулит.
— Вставай! Никого нет… Бежим скорее в чум!
Ячики сел. Его мышиные глазки в слезах и все еще открыты шире обыкновенного. По лицу растерта грязь.
— Вставай же! Гляди, он вернется и сразу слопает. Ты у него зубы видел?
Ячики ничего не видел. Он всхлипнул отчаянней и снова принялся размазывать по лицу грязные узоры.
— Ну, идем. Не реви, как девчонка!
— А нарты где же?
— Ого! Олени умчались пулей. Наверно, они уже дома. Бежим, брат, скорей!
С высоты холма они внимательно осмотрели восток. Там, близ берега Обской губы, стояли их чумы.
Путь был свободен.
Подоткнув малицы, мальчики пустились во всю прыть. Когда взбегали на бугры, то приостанавливались и зорко оглядывали тундру.
Она необозримо стлалась во все стороны и млела под солнцем в вековечном покое.
Передохнув, они бежали дальше, подгоняемые страхом. Каждое укрытие казалось опасным, из-за любого холма мог выскочить свирепый рыжий зверь…
Сердца колотились часто-часто и ноги несли сами собой.
Нападение чудовища
Перед впадением реки Тамбей в Обскую губу ямальский берег круто повышается. Рыхлые оползающие обрывы уходят вверх метров на сто и с этих прибрежных высот видны далекие-далекие горизонты.
В короткое полярное лето — июль, август, начало сентября — ненцы-кочевники непрочь заглянуть сюда по пути к Большим Озерам. В устье Тамбея много рыбы. В тундре на мелких озерах видимо-невидимо дичи. Птица доверчивая: подпускает человека на 15 — 20 шагов.
Главной же приманкой этих мест служит ягель — самый любимый и самый питательный олений корм. На сухих возвышенностях Тамбея этот мох стелется привольными коврами, не мятый, не топтанный. Нежнейшей матовой расцветки, тонко-ажурного рисунка, он так пленительно красив, словно его нарочно сделал художник-ювелир, потратив на странную эту прихоть бесчисленные изумрудные богатства.
И в этих широт ах нет ни комара, ни овода, ни мелкой мошкары — грозы и бича оленьих стад.
В нынешнее лето на высоком тамбейском берегу поставили свои чумы три ненца: Яунгат, Серпиу и Окатета — родовые ямальцы. Их соединенное стадо в полторы тысячи голов пасется на ближних холмах. Олени неотрывно и сосредоточенно отбирают губами только самые нежные ростки ягеля, только весенние молодые побеги. Мох так обилен, что съедать его до корня нет нужды. Спокойно и деловито животные нагуливают жир и силу. В длиннейшую полярную зиму они живут впроголодь: из-под снега добывать ягель и трудно и долго.
Колька Серпиу увел стадо километров за десять от чумов. Сегодня ему хочется быть поближе к тому месту, где Ермини с Ячики ставят петли на гуся и гагу.
Как-то у них идет дело? Наверно, плохо. Куда уж этому Ермини перехитрить гуся. Вот если бы он, Колька, — тогда разговор другой!.. Но ему нельзя: отец поехал на факторию за хлебом. Окатета с Яунгатом ловят на Тамбее рыбу — кроме Кольки, некому пасти оленей.
Валяясь на мшаннике, Колька то и дело поглядывает на запад. Ему известны все повадки осторожной птицы, он знает, когда гусь и гага летят на губу за добычей, когда возвращаются. Это он выследил птичье пастбище и уступил добычу Ермини. И поэтому все мысли колькины там, в ложбинке, между холмами — возле петель.
Три лохматые собачонки лежат в нагретой солнцем траве. У них мордочки заросли длинной шерстью, на вид они дикие и злые. На деле же это послушные, хорошо дрессированные собаки. Они — подпаски. По первому колькиному слову они с звонким лаем кидаются заворачивать оленей, не дают стаду разбредаться врозь, помогают отделять ездовых быков, когда тех ловят для упряжки. Без этих грязных косматых собачонок Колька был бы беспомощным. Только они поддерживают дисциплину стада, только благодаря им полторы тысячи полудиких животных послушно идут в любую сторону.
Вот, наконец, с Тамбейской бухты полетели первые пары гусей и гаг. Колька заволновался. Успел ли Ермини? Сумел ли он поставить петли? А что как опять проворонил? Эх, если бы он сам!..
Кольке лишь 14 лет, но сколько он переловил разной тундровой птицы! Гусей и гаг — петлей, уток на мелких тундровых озерах — рыбацкой сетью, глупых куропаток — простыми силками.
У Кольки природное охотничье чутье и зоркий верный глаз. Еще десятилетним малышем он бил в лет снегирей и маленьких куличков из отцовского ружья. Теперь у него свое ружье: без оружия нельзя охранять стада.
За Сандо Серпиу — отцом Кольки — установилась слава одного из лучших охотников на Ямале, и своему сыну он передал все свое знание тундры, все секреты охотничьего искусства, всю остроту чутья и слуха.
Для Кольки в тундре нет тайн. По каким-то едва уловимым признакам, по чуть слышным шорохам и запахам он угадывает близость волка, находит потаенную нору песца, безошибочно определяет запутанный и хитрый ход россомахи.
Родной чум гордится своим Колькой. И уж, конечно, он на месте Ермини не упустил бы ни гусей, ни гаг. Завтра женщины и дети всех трех чумов драли бы гагачий пух — драгоценнейший товар, за который фактория платит по 80 рублей килограмм. И во всех котлах варилась бы жирная пахучая гусятина…
Колькины размышления были прерваны появлением из-за дальних увалов оленьей упряжки. Олени скакали, сломя голову, и юный охотник без труда определил, что нарты пустые, а упряжка та самая, на которой уехали Ермини и Ячики.
С разбега ездовые быки ворвались в середину стада и стали. Их било мелкой дрожью, бока ходили, словно кузнечные меха. Было ясно, что животные чем-то сильно напуганы.
Кольку это происшествие нисколько не встревожило, а лишь развеселило.
Он знал, что в тундре нет более робкого и пугливого существа, чем олень. Упряжка может испугаться собственной тени и, сорвавшись, нестись быстрее птицы до полного изнеможения. Волноваться, следовательно, не из-за чего, а вот что Ермини упустил оленей и теперь ему придется шагать пешком добрый десяток километров — это потеха. Горе-охотник! Еще пробует соперничать с ним — Колькой! То-то будет смеха в чумах!
Некоторое время спустя, вдали показались Ермини и Ячики. Они спешили. Колька в ожидании благодушно посмеивался.
Но, вдруг, слева из-за холмов вынесся на простор громадный чудовищный зверь. С громким пронзительным ревом он кинулся прямо к стаду. Яркая шерсть в белых и рыжих пятнах блестела на солнце. Делая огромные быстрые прыжки, зверь словно летел по воздуху.
Олени, вытянув шеи, на секунду застыли, а затем, сбиваясь в кучу и теснясь, стадо бросилось к чумам. От стремительного топота нескольких тысяч копыт загудели тамбейские бугры…
Колька в первый момент растерялся. Зверь скакал с сказочной быстротой, потрясая тундру зловещим ревом. Бежать было немыслимо, укрыться негде. С решительностью отчаяния Колька схватил ружье и выстрелил. До зверя было не меньше километра, заряд предназначался для случайной птицы и состоял из мелкой дроби. Пустынный Тамбей ахнул, словно от громового удара.
Колька с лихорадочной поспешностью вставил боевой патрон. Их он брал на случай встречи с волком или с россомахой, и теперь у него взволнованно билась в голове одна мысль:
— Пуля мала! Такого огромного зверя не свалить!
В это время с противоположной стороны, из долины, скрытой волнистой возвышенностью, донесся такой же страшный и пронзительный рев. Второй зверь, весь рыжий, словно литой из золота, мчался по травам, развевая длинный пышный хвост.
Колька опешил. Спасения не было. Если бы даже ему удалось свалить пулей одного, то сменить патрон он, конечно, не успеет.
Звери, блистая яркой шерстью, оглашая тундру неслыханным ревом, неслись один к другому наперерез между Колькой и возвращавшимися Ермини с Ячики.
Уставшие и потрясенные, те не пытались ни спастись, ни защищаться. Припав друг к другу, они замерли в траве.
Колька лишь мельком успел взглянуть на них, и вся его растерянность, весь страх разом исчезли. С ружьем в одной руке, придерживая другой боевые патроны, трясшиеся за пазухой малицы, он кинулся навстречу зверям. Шагах в двухстах присел и выстрелил в рыжего с колена, почти не целясь.
Звери прекратили рев и стали, как вкопанные.
Путаясь в полах, Колька бежал прямо на них, заряжая на ходу ружье, не издавая ни звука.
Полярная пустыня не любит шума, и мужественному, уважающему себя ненцу не подобает нарушать тишину.
И вышло потрясающе просто: звери не выдержали Колькиного натиска.
Прижав уши и распустив по ветру хвосты, они кинулись в тундру…
Колька пустил вдогонку пулю. Гулкое эхо холмов громыхнуло в ответ далекими перекатами.
За увалами звери скрылись из глаз.
Переполох в становище
Устье реки Тамбей теряется в широком просторе обского мелководья. Зыбкий песчаный грунт неустойчив. Свирепые полярные штормы перебрасывают русло с места на место. Путь реки запутан и изменчив, подобно бегу хищной россомахи, боящейся проторенных дорог и постоянно заметающей свой след.
Яунгат и Окатета в утлых крошечных калганках тихо подвигались навстречу течению.
Калганка — словно юла. Сохранить на ней равновесие труднее, чем на велосипеде. Но ненцы будто срослись с лодкой: стоя во весь рост, они искусно и равномерно гребли двухлопастным веслом то справа, то слева.
У мыска на повороте реки еще с вечера поставлены сети. В траве спрятан укрепленный конец прогона. Яунгат отвязал его и потянул. Рыба заволновалась, сеть с силой дернулась в глубину. Ненец уперся ногой в берег, на помощь подошел Окатета.
В три сетки попалось до ста килограммов рыбы. Главным образом, это средняя селедка и корюшка, но в общей массе выделяются крупные максуны, чиры, налимы.
Метровый чир яростно бил хвостом, не желая сдаваться. Его светлая чешуя похожа на отполированное серебро. Брошенный на дно калганки, он еще долго бушевал, а затем успокоился, широко открыв рот и ловя воздух.
Прилив постепенно наростал. Вода напирала из губы, боролась с речным течением. Речные потоки, не умея осилить друг друга, кое-где вертелись воронками, образуя водовороты. Река сердилась и урчала.
Тамбейская бухта стелилась широчайшим разливом. Огромное пространство отмелей покрылось водой, и на тихой глади виднелось только два маленьких зеленых островка.
Ненцы тронулись в путь. Под тяжестью рыбы и человека калганки низко осели, и издали было похоже, словно Окатета и Яунгат идут по колено в воде.
Направление взяли к тому месту, где береговые обрывы расступились, давая проход долине, полого спускавшейся к губе.
Когда до берега оставалось не больше сотни метров, из долины вдруг хлынули олени. Впереди мчался рослый бык-вожак. За ним безудержной лавиной неслось ошалелое стадо. Телята не поспевали за матками и растянулись на добрый километр.
Не остановившись, вожак кинулся в воду. Полуторатысячная масса животных взбила вихри брызг, вспенила бухту и развела волну. Головной бык направился к ближнему островку, манившему яркой зеленью.
В попадавшихся изредка складка: дна телятам приходилось плыть. Истомленные дальним бегом, с выпученными от испуга глазами, они беспомощно барахтались и захлебывались.
— Пешки погибают!— крикнул Окатета Яунгату.
С ловкостью цирковых акробатов ненцы юлили на своих калганках во все стороны, выхватывая пешек (телят) то за шею, то за уши, за маленький мягкий хвостик.
Не удержав равновесия, перевернулся с калганкой сначала Яунгат, потом Окатета. Улов погиб. Полуживая рыба очутившись в воде, в первый момент плавала на поверхности вверх брюхом. Потом, очнувшись, уходила в глубину.
Три лохматых собачки были тут же. Панику стада они прекрасно изучили! Главное — не отстать! Нестись и выбиваться из последних силенок вплоть до той минуты, когда олени остановятся и придут в себя. Тогда, успокоившиеся и покорные, они послушно пойдут обратно к чумам, под, командный лай и шуструю беготню своих косматых подпасков.
На островке стадо остановилось. В округ раскинулась необозримая водная равнина. Быки успокоились и улеглись. Важенки бродили у берега и обнюхивали выходивших из воды телят, разыскивая каждая своего. Мокрые и дрожащие, те тыкали мать в брюхо и жадно припадали к сосцам.
Ненцы обсушивались, подставляя солнцу то один бок, то другой.
Происшествие их не на шутку встревожило. Что могло испугать оленей среди белого дня? Куда девался Колька? Неужели он осмелился бросить стадо на произвол судьбы? Такое преступление в ненецком быту было немыслимым!..
Однако болтать, чесать языки мужчине непристойно. Окатета и Яунгат бродили вокруг своего стада молчаливые и угрюмые.
Начался отлив.
На берегу у обрыва показалась колькина фигура. Он что-то пытался кричать, махал руками. Потом появились женщины и дети. Повидимому, произошло нечто необычайное. Все население стойбища столпилось на берегу.
— Ты оставайся у стада и как только вода уйдет — гони его к чумам. Я поеду. Что-то там, кажется, не ладно, — сказал Окатета.
Едва он ступил на берег, как толпа женщин и детей окружила его и загалдела. Жена, мать, сестра и пять женщин из других чумов выкрикивали что-то о страшных зверях, о злом духе, о чертях. Ячики, ухватив отца за малицу, захлебываясь, рассказывал:
— Бо-ольшущий! Рыжий весь, как огонь! Страшенный! Выскочил прямо на нас, да как зарычит! Злой-презлой! Зубы у него — во!..
— Волк что ли? Медведь?— с недоумением спрашивал Окатета.
— Куда там! Страшней!— убежденно заявил Ермини. — Волков и медведя я видел.
Только Колька Серпиу молчал. Ему удалось прогнать зверей и он был горд своей победой.
— Ну, идем к чумам. Сейчас Яунгат пригонит стадо, тогда сообща подумаем, что делать,— сказал Окатета.
Вода заметно спадала, обнажались песчаные мели.
По тундре двигались с опаской. Окатета и Колька шли впереди с заряженными ружьями и внимательно обследовали путь с каждой возвышенности.
Никаких чудовищ не встретили.
Позднее Окатета и Яунгат поднялись на высокий холм и уселись, зарядив рот большими порциями табаку. Тут же были и Колька с Ермини. На виду паслись олени, охранямые собаками. Ненцы молчали. Они уже осмотрели тундру и их поразили огромные следы, оставленные лапами неведомых зверей.
— Говори, Колька, что ты думаешь? — спросил Окатета.
— Надо подождать отца.
— А если он задержится и звери нападут?
— Будем биться!— решительно заявил Колька.
Яунгат помалкивал. Он уже переговорил с женой и со старухой-тещей. Для него не подлежало сомнению, что все это шутки нечистой силы и нужно не воевать, а умилостивить злого духа какой-нибудь жертвой. Тогда все эти чудовища сами собой исчезнут, и тундра опять станет свободной и доступной.
Окатету тоже порядочно напугали женские росказни, но он боялся показать себя смешным и трусом.
«Жаль, что нету Сандо Серпиу, — думал он про себя.— Тот не верит ни в какую чертовщину и знает охоту на всякого зверя. Ведь надо же было ему в этот день уехать на факторию!»
Колька, после долгого молчания, заговорил, как настоящий охотник, достойный сын Сандо Серпиу!
— Пока отец вернется с фактории, мы разведаем, сколько этих чудовищ и где они скрываются. Тундра нам известна. От отца им некуда спрятаться на всем Ямале.
— Кто же пойдет их разыскивать? — спросил Яунгат.
— А хоть я с тобой.
— Ого, нашел дурака! Знаю я, что это за звери!..
Колька не сдержал смеха. Его наполняло чувство гордости. Он не побоялся один выйти на зверей и обратил их в бегство, а этот взрослый ненец, хозяин чума и собственного стада,— явно трусит.
— Ты оставайся с Ермини и с женщинами караулить стадо и чумы,— сказал он, не скрывая пренебрежения, — а мы пойдем вдвоем с Окатетой.
Окатета крякнул. Что-ж, он, конечно, пойдет. Только того нехватало, чтобы этот мальчишка смеялся над Окатетой!
Солнце катилось по краю горизонта. Его тусклый диск, позволявший рассматривать себя невооруженным глазом, миновал крайнюю северную точку и незаметно подвигался к восток у.
Близилось летнее полярное утро…
Пегас и Рокот
Огромный лихтер выбросил из своих бездонных трюмов свыше тысячи тонн всевозможного груза. Песчаные береговые откосы покрылись бунтами муки в мешках, горами различных ящиков, бочек, тюков, корзин, рогожных кулей. Черным бугром громоздится куча угля. Как попало, на берег сплавлены и выброшены дрова, бревна, доски, балки, жерди — стройматериал разобранных домов и топливо для них на долгую полярную зиму.
Силач-пароход огласил прощальным гудком тишину ямальских берегов и ушел в бескрайную даль Обской губы, уводя на стальных тросах кораблей лихтеров, барж, паузков и моторок. Люди и животные остались на берегу создавать советскую факторию в семистах километрах от ближайшего поселения.
Пегас с Рокотом с шести утра до Девяти часов вечера возили по глубокому песку кладь. Тяжеловесные бревна волокли при помощи круглых катков, прочие грузы перевозили на телеге.
Это были первые лошади и первые колеса на Ямале.
Когда возникла мысль забросить на факторию лошадей, то старые полярники смеялись. Им это казалось нелепым. В полярной тундре — кони! Ни с чем не сообразно. Они утонут в топких болотах, они провалятся в бездонных снег. Ими негде пользоваться. Он и явятся тундре таким же чудовищем, каким казался бы белый медведь в центральной Африке!..
Но лошадей все же взяли, и они пришлись весьма кстати.
Пегас — жизнерадостный меринок, с игривым независимым характером. Любит вдруг запрыгать козой с вывертами, забаловать, заржать и, выбрыкивая задом, понестись в тундру. Или побежать за кем-либо из хозяев, замотает головой — дескать вот я тебя! Женщины в таких случаях с криком удирают. Но он никому не причинил вреда. Догонит ткнется мягкой мордой в шею или в руку, нюхнет с храпком и спокойно отойдет. К таким играм все привыкли. Он общий любимец. Ест из рук, любит хлеб, не брезгует мучной болтушкой.
На факторию привезли еще десяти здоровенных ездовых псов. Они злы, прожорливы. В борьбе за пищу они готовы перервать друг другу горло и растерзать любого врага.
Однажды Пегас ел из кормушки нарезанный хлеб, и как-то случилось, никого из факторийцев вблизи не было. Прикрыв от удовольствия веки, мерин не спеша, жевал и ворочал во рту липкий мякиш.
Внезапно две собаки кинулись к кормушке и атаковали коня, свирепо рыча, ощерясь клыками.
Надо было видеть великолепное возмущение Пегаса. Не заржав, а грозно протрубив на всю тундру, он с такой силой рванул одного пса зубами, что тот кубарем откатился шагов на десять и долго визжал, выгибая шею и голову. Тогда в атаку ринулась вся собачья стая. С волчьей яростью, не уступающие волку по росту и силе, они облепили коня со всех сторон, прыгали друг через друга.
Испуганные факторийцы поспешили было на выручку. Но Пегасу никакой помощи не потребовалось. Прижав уши, оскалив громадные плоские зубы, он взвился с ревом на дыбы. Его тяжелые копыта били, как молоты, челюсти работали с молниеносной быстротой.
Бой решился в одну минуту. Три пса катались по песку, отчаянно визжа, остальные разбежались в паническом страхе. Рассевшись на безопасной дистанции, они долго лаяли, и в лае слышалась конфуженная трусливая злоба. Пегас не стал их преследовать, разом успокоился и вновь, прикрыв веки, стал жевать.
Где взрос и как воспитался этот изумительный меринок?
Свойственная лошадиной породе тупая покорность в нем странно уживалась с гневным и отважным протестом на каждое грубое насилие. Он безответно впрягался в хомут, с утра до ночи возил тяжелые грузы по сыпучему песку, работал до мыла под ременной упряжью. Но когда возчик ударил его по крупу дубиной, то Пегас взбесился, разнес в щепки передок телеги, изломал оглобли и чуть не убил обидчика.
Обычно добродушный, даже ласковый, он умел порою быть неукротимо злым и мстительным. Свирепая и сильная ездовая собака Лысый укусила его однажды за морду, когда он был в упряжи. Это явилось началом настоящей войны. Вид Лысого приводил Пегаса в бешенство. С трубным ржаньем он кидался на ненавистного пса, гонял его по тундре и вокруг факторийных строений. Испытав крепость пегасовых зубов и копыт, тот не пытался сопротивляться, боялся показываться мерину на глаза.
Совсем иным был Рокот. Тоже мерин, он по робости и безответной кротости не отличался от любой деревенской лошади. Собаки с диким восторгом гонялись за ним всей сворой и, однажды, загнав в топкое болото, чуть не загрызли. В этом, возможно, была месть всему конскому племени за обиды, нанесенные Пегасом.
Лошадей связывала великая дружба. Они выказывали признаки беспокойства при самой кратковременной разлуке, и особенно Рокот. Достаточно было Пегасу скрыться из поля зрения, как Рокот начинал окликать его. Сначала тихо, затем громче и громче.
Свою кличку он получил от факторийцев за оглушительный рокочущий голос. Его ржанье неслось по тихой тундре необычайными раскатами и будило эхо в отдаленных ямальских холмах.
Под защитой Пегаса Рокот привык чувствовать себя в безопасности. Как только на него нападали собаки, он во что бы то ни стало стремился пробиться к товарищу.
Вечерами после работы лошадей отпускали в тундру пастись. Пегасу спутывали веревкой ноги. Пригнать его к фактории или взять на уздечку было трудней спутанного, чем Рокота свободного.
Травы росли густые и сочные. Наевшись досыта, лошади клали головы друг другу на шею и долго стояли неподвижно, прикрыв глаза. Их слух чутко ловил живые шорохи пустыни, их ноздри приятно щекотал знакомый запах сырого луга. Потом они находили самую теплую, защищенную от ветра, сторону холма и укладывались.
В каком-нибудь полуметре под травой лежит вечная мерзлота. Холод просачивается сквозь прочную лошадиную шкуру, пронизывает до костей. Он заставляет лошадей встать и усиленно двигаться.
Пегас с наслаждением побегал бы, побрыкался, подурил. Но у него короткие путы. Он в состоянии только прыгать обеими ногами сразу. Ему неловко и тяжело. Веревки трут и больно врезаются в кожу. Ножные путы сделаны с таким расчетом, чтобы лошадь спокойно паслась и набирала силу, а не растрачивала ее в пустой беготне.
Но случилось так, что в одну из ночей путы сами собой спали с ног. Конюх небрежно закрепил узел, путы сначала ослабли, а затем одна нога освободилась.
Пегасу и раньше случалось уходить в тундру с свободными ногами, но то было среди дневной работы и прогулки допускались кратковременные. Он не успевал до-сыта наесться травы, опустевшее брюхо требовало пищи, уставшее тело хотело отдыха.
У сытого Пегаса, в сласть от дохнувшего, продрогшего от мертвящей полярной мерзлоты, явилась потребность бегать, согреться в движении. По привычке он взбрыкнул, взметнулся вверх, проделал несколько быстрых и ловких вольтов, разминая ноги. Шестилетнее тело, налитое силой, было крепко, как сталь. Пегас несся по травам и громко ржал Рокоту.
— Догоняй!
Они скакали долго с необыкновенной легкостью. Их перекликающиеся голоса оглашали тундру.
Открывались новые места, совсем непохожие на прибрежье губы. Путь пересекали овраги, промытые в почве весенними водами. Попалось широкое озеро с заросшими осокой берегами. Пока его огибали, солнце дошло до востока и оторвалось от горизонта. Начался день.
Когда по телу разлилось приятное тепло и наружу проступила испарина, скачка перешла в рысь, затем в шаг.
Веревка на ноге волочилась, разматываясь и путаясь задними ногами, Пегас иногда наступал на нее, спотыкался. В конце концов она оторвалась и отпала. Ничто не связывало теперь Пегаса, абсолютно ничто не напоминало ему о тяжелой работе, о людях, о хомуте…
У него горели глаза и трепетали ноздри. Он то бросался в траву, катался по мягким мхам, вскидывая все четыре ноги вверх, то вскакивал, мчался вихрем, проделывая замысловатые прыжки и пируэты. Влекло все дальше и дальше, в простор зеленой пустыни. Он будто охмелел от свободы. Охватила небывалая дерзость, властно зовущая в даль, в бескрайные пахучие луга, навстречу неиспытанным опасностям.
Рокот не отставал. В его робком мозгу смутно теплилась тревога, и время от времени он опасливо оглядывался назад, в сторону покинутой фактории. Но Пегас уверенно вел его.
Этот первый день независимой свободной своей жизни они провели в беге, играх и еде. От обильной вкусной травы их животы стали тугими.
За этот день они отмахали километров пятьдесят, и было это не работой, а вольной, дружной игрой.
Дальше дни покатились один за другим, бездумные, стремительные. Питаясь доотвала, купаясь в озерах, резвясь и гоняя лодыря, кони мало-помалу делались неузнаваемы. Тело раздобрело, шерсть приобрела лоск, будто полированная. В солнечном свете на ярко-рыжего Рокота было больно смотреть.
И глаза их стали другими. Куда девалось выражение усталости, покорности, тоскливой обреченности! Теперь это стали глаза вольного зверя — быстрые, сверкающие огнем дерзости и задора.
На пышных мшанниках, пригретые полярным солнцем, они в растяжку спали, сколько хотели. И снились им чудесные сны: травы, травы, без конца и края луговые травы! Стелются они нарядным ковром, усыпанные яркими цветами, росистые, призывно-пахучие. Кругом разбросаны тихие озера, такие прозрачные, что на дне можно сосчитать все травинки, все камешки. Сверху, не опаляя, греет солнце. И от избытка благ, от переполнившего ощущения воли не знают кони за что приняться: есть ли, пить ли, мчаться стрелой навстречу вольному ветру или войти по грудь в прохладное озеро и притихнуть, рассматривая в зыбком зеркале отражение какой-то незнакомой лошади, тянущей свой холодный и мокрый нос к носу.
Просыпаясь, они видели продолжение тех же снов наяву.
Иногда же ясный день вдруг меркнул. Солнце скрывалось в мокрой мгле. С севера от близкого полюса налетал циклон. Буря несла туманы, рвала их в клочья, стегала дождем, как розгой. С ревом и стонами метались бешенные вихри по необозримой пустыне, пронизывая тела жутким холодом, наполняя сердце страхом…
Пегас и Рокот забивались тогда в глубокий овраг, тесно жались друг к другу и пережидали бурю, продрогшие и голодные. Циклон уносился в теплые широты, летнее солнце обогревало застывшую тундру, травы становились словно еще ярче, чище и краше.
Однако от тяги к людям, к жилью, ко всем привычным, впитанным с появления на свет условиям «домашней» жизни кони освободиться не могли. Инстинктивно они держались вблизи фактории. Иными ночами до них доносился лай собак, чуткий их нюх улавливал запах дыма. Будь Рокот один он давно бы уже смирился, покорно вернувшись в конюшню. Но Пегас неизменно уводил его в простор трав.
Подходил к концу август, давно начались темные ночи и делались холодней, особенно к утру, а кони все кружились возле фактории, то удаляясь километров на 100—200, то возвращаясь к самому берегу губы. Чутко прислушивались к знакомому шуму людского жилья, втягивали нежными розовыми ноздрями привычные запахи человека.
Рокот был ленивей Пегаса, он больше спал, реже резвился, не любил без толку носиться по тундре. Из-за этого нередко случались разлуки. Рокот еще не мог проснуться, ему еще снились видения, а Пегас давно пасся, бегал, выделывал свои замысловатые акробатические фокусы.
В таких случаях пустыня оглашалась неистово-тревожным ржаньем проснувшегося Рокота и он носился по буграм и оврагам, разыскивая товарища.
Пегас отвечал не сразу: более самостоятельный, сдержанный, он выражал дружбу тише и холодней.
Частые встречи с оленями будили в конях инстинкт стадности. Они были бы не прочь затесаться в общую кучу и сойтись поближе с этой ветвисторогой многочисленной компанией низкорослых животных. Не только у Пегаса, но даже у Рокота они не вызывали опасений. Кони чуяли, что это мирное домашнее стадо. Но робость оленей портила дело. Вид громадных незнакомых зверей, их громкое ржанье наводило на них панику. Приятельство не состоялось.
Конец Пегаса
Сандо Серпиу был первым ненцем, явившимся на новооткрытую факторию. Он привез для продажи песцовые меха и великолепную шкуру белого медведя, убитого нынешней весной. Ему продали хлеб, чай, табак, порох, новую мережу. Он внимательно, с практичной деловитостью бывалого промышленника-ненца, рассматривал товары, привезенные факторийцами на Ямал. Мануфактура, ружья, посуда, готовое платье и белье, галантерея и парфюмерия ему были не в диковинку. Старый охотник, он видал на своем веку много советских факторий, не раз ездил в Салехард, побывал даже в самом Тобольске. От каждого товар а он требовал прежде всего прочности, хозяйственности, добротного качества. К внешней красивости, к лоску предлагаемых вещей относился подозрительно. Это то самое, чем когда-то старались надуть иностранные заезжие контрабандисты наивного и простодушного ненца.
Факторийцы приняли гостя радушно, накрыли стол, потчевали чаем, обедом, сластями. Угостили даже музыкой.
Сандо вспотел, скинул меховую малицу, сидел за столом в новой, только что купленной сатиновой рубашке. Когда кончились деловые темы и беседа приняла домашний характер, начальник фактории пожаловался:
— У нас беда — сбежали две лошади.
— Здесь? На Ямале? — удивился Серпиу.
— Да, с фактории сбежали. Скоро месяц. И знаем, что где-то бегают поблизости, а найти не можем. Конюх однажды видел их с бугра, но у нас не на чем гоняться за ними по тундре.
— На Ямале, в тундре — лошади! — рассмеялся гость и во всем разговоре об этом приключении не переставал улыбаться.
Присутствие лошадей здесь, на «краю света», казалось забавным. Лошадей он видел в далеких городах, но совершенно их не знал. Они ему казались тяжелыми, неповоротливыми, громоздкими животными, не подходящими для мягкой, мокрой тундры.
— Может быть они потонули? — высказал он предположение. — Забрались в болото и увязли.
— Нет, нет!— с уверенностью сказал начальник.— Они бегают. Мы слышим иногда их голоса. Пегас — умнейшее животное. Я знаю, они вернутся, как только наступят холода, но мне бы хотелось поймать их сейчас. У нас для них много работы. Найди их, Сандо.
— Тундра большая… — уклончиво ответил ненец.
— Для такого охотника, как ты, разве есть в тундре тайны? Про Сандо Серпиу идет слава до Омска и Урала!
Лесть пришлась но душе. Уезжая на следующий день с фактории, Сандо сказал:
— Я лошадей найду, но ловить их поедем вместе. Я не знаю, как с ними обращаться.
— А скоро?
— Завтра или послезавтра приеду с тремя упряжками. Может быть, тебе придется взять своих людей.
По дороге к чуму Сандо Серпиу остановился на высоком холме и долго осматривал тундру. День был яркий, сияло солнце, и в его лучах на самом краю горизонта ненцу мерещилось какое-то блестящее пятно, золотое и сверкающее как солнечный блик. Оно передвигалось с места на место и за далью трудно было опознать, что это такое. В высоких травах Сандо нашел следы. В больших глубоких ямках, оставленных копытами, скопилась вода. Взбредет же в голову привезти сюда лошадей! Здесь легкие олени со своими раздвоенными копытами местами вязнут по колено. Лошади в тундре!.. Вот потеха!
В чум он приехал в отличном настроении и, узнав о панике, произведенной двумя «страшными, свирепыми зверями», принятыми за нечистую силу, долго хохотал. Яунгат и Ермини сконфуженно краснели. Ячики стоял на своем:
— Ты бы поглядел сам, какие они домашние. Рычат, будто медведи, а зубы — во!
На следующий день, не дождавшись возвращения сына и Окатеты, Сандо поехал на факторию с Ермини на двух нартах. Дул холодный ветер и по небу неслись темные облака, клубившиеся космами и местами опускавшиеся так низко, что вершинки холмов были окутаны густым движущимся туманом.
В низинах под полозьями длинных нарт хлюпала вода. Никаких дорог или хотя-бы намеченных троп в тундре не было, но они и не нужны охотнику-ненцу. По каким-то едва уловимым приметам Серпиу уверенно гнал свою четверку быков. Они с правильными промежутками времени то неслись вскачь, то переходили в шаг, повинуясь длинному легкому хорею. Эта легкая двухсаженная трость в руках охотника напоминала палочку оркестрового дирижера: он искусно владел ею, и олени с изумительной точностью выполняли каждое командное движение.
Несколько раз Серпиу останавливался, слезал с нарт, осматривал какие-то следы. В одном месте он нарочно сделал большой крюк в сторону. Пустынные холмы и девственные травы что-то поясняли острому глазу охотника, выдавали какие-то свои секреты.
Ехавший на второй упряжке Ермини догадывался, что Сандо ищет нужный ему след. Какой именно — он не знал, но твердо верил, что от охотника Сандо тундра ничего не скроет.
На одной из остановок он сказал:
— Вон за теми буграми расставлены наши петли. Я думаю, птицы попалось много.
Охотник усмехнулся.
— Гляди, всю не перелови — тундра без гусей останется.
— Что-ж, я петли не умею ставить, что ли? — обиделся Ермини. — Давай, заедем, посмотрим. Я уверен, что попалось не меньше пяти штук.
— Пожалуй, заедем, — согласился Сандо. — Если тебе поудачило, продадим птицу на фактории.
Они у подошвы объехали крутой бугор. Из котловины с громкими криками поднялась стайка гаг и гусей. В высокой густой траве прыгали и дергались крупные, жирные птицы. Некоторые макали крыльями, рвались в воздух и опрокидывались в траву. Крепкие оленьи сухожилья держали надежно, как стальная проволока.
— Ай-да Ермини! Молодец! — похваливал охотник, ловко связывая попавшимся птицам крылья.
— Вот это улов, я понимаю! Восемь штук — отличный улов! Это и бывалому охотнику не каждый раз удается.
Ермини смеялся и прыгал, сияя от счастья. Пять гусей и три гаги были уложены в нарты. Сначала они пробовали вырваться на свободу, вскакивали, хрипло гоготали. Но, измучившись, притихли, попарно связанные друг с другом.
Выделялся красивым и важным видом крупный гагачий самец. У него было пышное, блестящее перо и яркожелтый нарост на носу. Когда птица делала движение, нарост дрожал. Его яичная сверкающая окраска отливала глянцем. Было похоже, будто самец отлично понимал, что он красив, что им любуются, а потому держался с напускным достоинством и чванством.
На фактории ненца уже ждали. Пока женщины угощали его чаем, начальник натянул болотные сапоги, взял ружье, снарядился.
— Как думаешь, Сандо, далеко придется ехать?— спросил он охотника.
— Километров тридцать. Лошади бродят между губой и озером Арро-то. Завтра мы их поймаем.
— Как бы не убежали они от нас.
— Но ведь они же ручные? — спросил охотник.
— Что значит — ручные! С этим проклятым Пегасом разве справишься? Увидит погоню и пойдет наутек — попробуй его догнать.
Сандо снисходительно улыбнулся.
— От оленей, да еще таких, как мои, куда же ему уйти? Не беспокойся, догоним.
Охотник усадил с собой начальника, конюх с двумя уздечками ехал на нартах Ермини.
Рассвет застал их в дороге. Утро начиналось погожее. С мелких озер стайками поднимались утки. Громко крякая, старая птица обучала свои молодые выводки лету и охоте. Едва оперившаяся молодежь часто-часто махала крыльями и кричала тонкими голосами. Этой водяной дичи в тундре было видимо-невидимо: каждая пара дала за лето многочисленный приплод.
В одну из кратких оленьих передышек Сандо проговорил:
— Скоро мы увидим твоих лошадей.
— Откуда ты знаешь?
Мы уже едем по свежим следам.
Начальник внимательно всматривался в траву, в мхи, но ничего не заметил. Когда стали подниматься на высокий холм, Сандо предупредил:
— Сейчас покажутся.
И действительно, как только с вершинки развернулась панорама, они увидели Пегаса и Рокота. Лошади мирно паслись, изредка отфыркиваясь от попадавшей в нос росы.
Конюх с уздечками в руках пошел к ним, подавая издали голос:
— Кось-кось-кось…
Лошади встрепенулись, подняли головы. Рокот тихонько заржал, приветствуя знакомого человека после длительной разлуки. Но Пегас, навострив уши, весь насторожился. В его сознании боролись, должно быть, разнородные чувства и соображения.
— Кось-кось-кось…— ласково приманивал конюх и потряхивал уздечкой. С другой стороны, стараясь не спугнуть, не выказать спешки, заходил начальник.
— Не пугай,— говорил он конюху. — Не торопись, спокойненько.
У Пегаса уши прижались к черепу. Он отвернулся от приближающихся людей, широко оглянул простор трав. Ноздри втянули луговой аромат, затрепетали. Он упрямо мотнул головой и тихо пошел прочь. Конюх прибавил шага и ровно настолько же убыстрил ход Пегас.
— Бери Рокота,— приказал начальник, но Пегас, словно угадав намерение людей, игриво взбрыкнув и громко на всю тундру заржал.
Рокот стоял в нерешительности. С одной стороны к нему несся призыв товарища, уходившего неспешной рысью, с вывертами и прыжками, а с другой приближалась знакомая фигура конюха с ласковым «кось-кось-кось» и с уздечкой, побрякивающей железными удилами.
— Кому отдаться?
— Бери! Чего мямлишь!— вскрикнул начальник.
Конюх быстро шагнул и схватил рукой за гриву. И в тот же миг раздался резкий вскрик Пегаса. Он остановился шагах в пятидесяти и ржал, кося блестящий глаз.
Рокот сразу рванулся вскачь. Конюх шлепнулся в мокрую траву. В его руке остался пучок конских волос. В следующую минуту лошади уже были далеко. С развевающимися хвостами, с веселыми короткими перекличками, они неслись по травам, легко перескакивая кочки и глубоко утопая копытами в мягких мхах.
— Ах, чортова скотина! Погоди, я тебе покажу!— кричал взбешенный начальник и грозил кулаком.
— Садись,— сказал Сандо.
— Теперь не догнать.
— На оленях-то! Садись, говорю.
Охотник издал характерный гортанный звук, упряжки с места взяли вскачь, и началось невиданное в тундре состязание.
Олени были приспособленней. Их тонккие сухие ножки с раздвоенными копытцами не увязали в мокрой почве. Они были значительно легче и резвей! Но нарты стесняли, заставляли тратить много силы.
Лошади вязли. Местами ноги уходили по колено в тинистое болото. Цепко путались полусгнившие косматые травы и ползучие водяные мхи. Большая тяжесть лошадиных тел совершенно не подходила к этим мокрым и зыбким ямальским просторам.
Сначала лошади легко и вольно уходили от преследования. Но Сандо не даром слыл лучшим охотником Ямала. Он знал тундру, ему случалось гонять быстроногих диких оленей и он изучил все тонкости искусства травли.
По его знаку Ермини со своей упряжкой стал заходить вправо, направляя лошадей к востоку. Тундра пошла вниз, к большому озеру Арра-то.
Травы поднимались все выше и пышней, а конские копыта вязли глубже вырывать их становилось с каждой минутой трудней.
Лошади взмокли, с губ падала пена, паха взмылились.
Ездовые быки, привычные к большим перегонам, умевшие делать 80 — 100 километров без отдыха и пищи, не сбавлял темпа. В этой бешенной скачке преимущество было явно на их стороне.
Но в критический момент, когда силы коней подходили к концу, Пегас вдруг изменил тактику. Он не обладал охотничьим искусством Сандо, зато у него были инстинкт четвероногого и жажда свободы. С громким сигнальным ржаньем он повернул в полоборота вправо и поскакал к югу, к видневшимся вдали холмам.
— Не пускай! Не пускай! — кричал обескураженный охотник.
Но Ермини ничего не мог поделать, на него вихрем мчались громадные, страшные звери. Он упал в нарты, олени скакали никем не управляемые. Пегас и Рокот прорвались.
Повышаясь, тундра становилась суше, бег легче.
Сандо, стиснув зубы, погонял быков, одна мысль захватила охотника: догнать во что бы то ни стало! Затравить, угнать, взять измором этих тяжелых огромных животных! Нет, охотник Сандо Серпиу не даст каким-то неуклюжим многопудовым зверям омрачить свою охотничью славу!
Тундра шла суше и суше. Лошади взяли направление к высокой вершине холма и уходили от упряжек и без всяких усилий. И, наоборот, по сухим низким травам оленям становилось трудней везти нарты. Все чаще и чаще Сандо пускал в ход хорей.
И вдруг произошло нечто совершенно неожиданное.
Когда лошади карьером неслись вверх по крутому холму, с вершинки грохнул выстрел. Скакавший впереди Пегас вскинул передние ноги, словно готовясь проделать одну из своих акробатических штук, но не удержал равновесия и рухнул.
— Что такое? В чем дело? — спросил в недоумении начальник.
Сандо молчал. Он уже заметил на вершине холма притаившиеся фигуры сына и Окатеты. Над ними курился и таял дымок ружейного выстрела.
— Осрамили! Опозорили!— проносилось в его голове.
Когда подъехали, Пегас умирал. Его глаза подернулись тусклой пленкой, из ноздрей вместе с воздухом булькали пузырьки розовой пены. У подножья холма остановился и застыл в напряженной позе Рокот. В тишине пустыни внезапно взнеслось и долгим-долгим призывом раскатилось ржанье.
Тело Пегаса дрогнуло, свелось судорогой. Он оперся передними ногами в землю и приподнялся. Глаза блеснули, рот открылся для ответа товарищу. Но звука не получилось. Меринок тихо повалился набок и вытянулся. Глаза меркли. Перед ним медленно и торжественно плыли травы, травы, без конца и края луговые травы.
