Охота на озере Сугояк
Весна в полном разгаре. Снег давно сбежал мутными ручьями. Приглаженная, поникшая под тяжестью снега, пожелтевшая трава на открытых болотцах поднималась. Солнце сушило ее, ветер вздыбливал безжизненные стебли.
День клонился к вечеру. Уходящая в даль степь золотилась скользящими лучами. Дышалось легко. Автомобиль летел со скоростью 40 километров в час. Машина вздрагивала. Шофер Петя, ловко повертывая руль, объезжал ямки и выбоины степной дороги. Сидевший рядом Иван Андреевич то и дело ругался и нервно покрикивал:
— Петя сдержи!
— Нельзя, Иван Андреевич, запоздаем к вечерней зорьке на озеро. До Сугояка еще километров двадцать, а солнце уж прячется.
Иван Андреевич задумался. Ему было над чем задуматься. Он не любил степь. Его стихией была сибирская тайга. Он родился и вырос там, среди дремучих, непроходимых, нетронутых лесов. Где-то за тысячи километров к северу от Иркутска затерялась его деревушка.
Вот и сейчас, глядя на него сбоку, я чувствовал, что его мысли там, на Ангаре, в Илюе, Илиме, на Тунгуске-реке. Какая ему охота на уток! Его охота — дикий зверь. Он — соболятник, медвежатник.
Перед нами раскинулась лесостепь. Какие просторы! Пашня, пашня — насколько хватит глаз. Одни участки вспаханы, они чернеют, как смоль, среди безбрежного пожелтевшего моря травы. Желтеющие пространства прерываются чернолесьем, мелким березняком.
Хороша лесостепь, особенно в вечерний час! Жаворонки, трепеща крылышками в воздухе, разбрасывают серебристые переливы своих песен. Слева и справа дымят тракторы. Они тоже поют свои песни — песни труда и победы.
Где-то в стороне громко крикнул перепел. Ему отозвался другой, третий… Вон по небосклону медленно тянется длинная вереница журавлей. Кричит в траве невидимая пичужка, словно в рожок гудит.
Вправо промелькнуло зеркало озера, отливая гладью серебра. Вот и озеро Сугояк. Петя разом остановил машину.
— Вылезай, приехали!
Давно забытый шум озерной жизни резал слух. Кряканье уток, многоголосый говор диких гусей, гоготанье в поле, примыкающем к озеру, куропаток,— все эти голоса — один сплошной гомон.
Перелет был в полном разгаре.
Вдруг воздух прорезал оглушительный выстрел и одновременно с ним невероятный гвалт поднялся на озере.
Утки, гуси поднимались стаями.
Иван Андреевич беспрерывно стрелял. Огненная змейка то и дело прыгала из его ружья. Он притаился в камышах. Петя не отставал от него.
Мой патронташ тоже пустел. Подстреленная в воздухе птица шлёпалась в воду, в камыши.
Вечерело…
— Гей! Будет стрелять, темно. Давайте уток собирать, а то поздно будет,— закричал я.
Стрельба прекратилась. Напуганные птицы продолжали в смятении резать воздух над самой головой. Где-то далеко в степи стрекотал трактор.
— Петя, ты куда машину поставил?— спросил я.
— А там, у „дома на колесах”. Около него и оставил. Может, в нем и переночуем.
Путешествующий дом
Наскоро подобрав уток, мы пошли к машине.
— Верно, целый дом на колесах,— удивился Иван Андреевич. — Вот чудеса!
— Это кочующий стан колхозников,— разъяснил я. — Здесь ведь степь. Расстояния большие. Поля на десятки километров тянутся. Выедут в поле колхозники, везут и избушку на колесах. В ней они хранят продукты, инструменты всякие, а холодно, так и спят в ней. Закончат обработку ближайшего поля — везут избушку дальше. Так и путешествует колхозный стан.
— Чудеса, право!— ворчал Иван Андреевич. — Досчатая изба на колесах! Ишь как сделана! Прямо на осях поставлена. Чудеса!
— Ты, Иван Андреевич, в избушку-то зайди, посмотри.
Я осветил избушку свечей.
Иван Андреевич кряхтя поднялся по ступенькам скрипучей лесенки.
— Вот это дом! Что тебе автобус или вагон!— восхитился он.
У дальней стены избушки стоял столик на подставке. Одна сторона его крепко приделана на петлях к стене. Я поднял одну за другой две откидных доски, висевшие вдоль стен.
— Вот тебе и скамейка, а вот тебе и другая. Столовая готова!— продолжал я показывать сибиряку устройство домика.— Теперь сделаем спальню.— Я с шумом подвернул ножку стола. Столешница опустилась и повисла по стене. Взял доску с пола, положил ее со скамейки на скамейку, другую, третью. Получились нары.
— А вот тебе и спальня, Иван Андреевич!
— Чудеса, право! И пол двойной. Один, значит, мертвый, другой разбирается — и постель…— удивлялся Иван Андреевич.
— Ну, как тебе нравится? Ты думаешь, наши колхозники живут хуже твоих лесовиков? Погляди, как ловко и чисто все сделано.
— Приспособились славно, что и говорить. Позавидовать можно.
Пока я показывал Ивану Андреевичу колхозный стан, Петя уже вскипятил чайничек. Мы быстро „сделали” столовую и занялись чайком. Тем временем доварилась и утка в котелке.
— Славно попалили,— восхищался Петя, подавая котелок с варевом.—Я выпустил двадцать два патрона.
— А убил сколько?
— Убил? Шесть уток! Это небывалое для меня. Сроду такого множества уток не видал. Палил, не целясь, в ту сторону, где летят — и все тут.
Крылатые расхитительницы хлеба
— Да, уток страсть сколько,— согласился Иван Андреевич.— Ох и жрут же они колхозного хлеба много, небось…
— Прошлую осень председателю Челябинского городского совета какой-то охотник зоб утиный принес,— рассказывает Петя,— так вы не поверите. В этом зобу 200 граммов пшеницы оказалось. Настоящей пшеницы, зерна. Вот и считай, сколько утки хлеба пожирают. Председатель показал это в Облисполкоме, а Облисполком тогда же постановление вынес, в котором разрешалось бить уток всеми способами, даже хищническими.
— Да, было такое постановление,— подтвердил я.— А ну, посчитаем. Одна утка в день съедает 200 граммов пшеницы. В месяц она съест 6 килограммов. В два месяца, август-сентябрь, 12— килограммов. А сколько их, Петя, сколько уток на одном озере Сугояке! Ты подсчитал?
— Как же, сочтешь их! Десятки тысяч!
— Вот тебе и десятки тысяч! Допустим, их в Челябинской области — ну хоть 500 тысяч штук. 500 тысяч на 12 килограммов — шесть миллионов килограммов или 60 тысяч центнеров! Вот сколько съедают хлеба дикие утки за лето!
Иван Андреевич даже жевать перестал. Так и застыл в ожидании еще более удивительных цифр.
— Миллион уток съест 120 тысяч центнеров!— продолжает Петя.
— Ну, может быть, утки и не съедят 120 тысяч центнеров по области. Они ведь не только сбивают зерно с колосьев, а собирают и упавшие зерна. А эти зерна для нас все равно пропадают. В Америке, например, фермы после снятия урожая выгоняют домашних птиц в поля на откорм. Так что в расчетах, сколько утки съедят хлеба, нужна поправка в 40-50 процентов.
— Да, но ведь и при этой поправке 500 тысяч уток, а их вряд ли будет меньше, съедят 30—40 тысяч центнеров хлеба! Отъедятся на наших хлебах и улетают в Средиземное море, на Черное море, к берегам Турции, в Персидский залив, Аравийское море. Там их бьют и кушают да похваливают.
— Не пускать, бить их здесь надо и есть самим!— негодует Иван Андреевич, разделываясь со второй утиной лапкой.
Долго еще разговаривали мы про уток, про охоту. Потом „сделали“ спальню, растянулись на голых нарах и положили в головах рюкзаки.
С озера доносилось утиное кряканье. Шелестел прибрежный камыш под дуновением ветерка. Издалека доносился шум трактора. Под эту своеобразную шумовую музыку степной ночи, усталые от суеты дня, мы погрузились в сладкий сон.
Еще немножко охоты
Восток чуть-чуть алел, когда я выпрыгнул из стана. Дул холодный ветерок. По телу пробегала короткая дрожь. Над головой со свистом летели утки. Их еще не было видно. С озера доносились вечерние звуки.
Я разбудил товарищей и скоро мы были вновь на озере, и пошла канонада.
Было семь часов утра. Выстрелов стало меньше. Я пошел к стану. Там я застал двух колхозников и пару лошадей в сбруе. Домик на колесах готовился к новому путешествию.
— Куда это вы, товарищи?— спросил я. — Возьмите свои котомки из избы. Мы ее перевозить приехали. Там, на новом месте, мыши продукты едят. Подвезем поближе к трактору. Здесь все уже вспахали.
— А что, у вас там „сталинец” работает?
— А то как же. В нашем колхозе три „сталинца”. Два-то пока не работают — горючего не подвезли вовремя. Сегодня ждем.
Подошедший в это время Петя, услышав про „сталинца”, весело продекламировал:
Уж завела деревня дружбу
С тяжелым „сталинцем” у нас…
„Дом на колесах“ задергался. Лошади натянули постромки, и дом поехал.
— У нас в Сибири так не повезешь,— говорит Иван Андреевич, пришедший вслед за Петей.— У нас с горы на гору, да лес кругом. Не поедешь. А тут что, везде где хочешь поезжай.
— Ну, теперь куда? Поедем в степь, что ли? Тут, говорят, много озерков, болотца есть. Постреляем еще, а к вечеру и домой,— предлагаю я.
Все согласились.
Машина загудела, и мы поехали без дороги. На пути то и дело попадались перелески. Они чередовались с пашнями. Пашни, покрытые чертополохом, перекати-поле и разными сорными травами, желтели. В березовых перелесках сохранилась весенняя вода. Она блестела разбросанными зеркалами. Из желтой травы выпархивали куропатки, из ям поднимались тяжелые кряквы и стремительные чирки. Изредка, прижав уши, уносился прочь напуганный заяц. Суслик, свистнув, спрятался в нору. Машина пела заунывную песню, пробираясь по пашням, заросшим травой.
Мы направлялись к чернеющей на фоне беспредельного желтого ковра березовой поросли. Вот и роща. Из березника с шумом, тяжелым полетом вырвался тетерев. Слева с руганью поднялся куроп.
Четыре заряда полетели вслед тетереву. Он продолжал лететь.
— Помирать полетел…— смеется Петя.
А тетерев, словно смеясь, описал огромный полукруг, сел на вершину одиноко стоящей березы и закеркал.
Иван Андреевич повеселел, встретив в степи родную птицу.
Здесь мы и остановились. Поставив машину в леске и закусив, мы разбрелись в разные стороны.
Только к вечеру собрались мы к машине.
— Ну, как тебе, Иван Андреевич, нравится наша лесостепь? Что, она беднее дичью вашей тайги?
— Дичи много,— сказал он, показывая на свой ягдташ, набитый доверху белыми куропатками.— Земля уж больно хороша, чернозем все! У нас такой земли нет. Житуха это, а не земля. Я к трактору ходил.
— К трактору!— удивился я.— Да ведь до него, поди, пять-шесть километров будет!
— А что мне такое пять километров? Подумаешь! А хоть бы и двадцать пять!— обиделся Иван Андреевич.— Хорошо работает! Сколько он плугов прет! Земля уж больно хороша. „Сталинец”, поди, двадцать наших плугов заменит,— задумчиво продолжал он…
— То-то оно и есть, Иван Андреевич. Вот и гляди, что такое наша степь: дичи много, избушка на колесах, земля хорошая, „сталинец» двадцать плугов прет, озерки кругом, а ширь-то, ширь-то какая! А тебе все бы лес, да лес…
— Без такой степи мы бы пропали, а без „сталинца» и зажиточной жизни никогда не видать бы,— вставил Петя.
Иван Андреевич ничего не сказал. Молча взял рюкзак и лег за ветерок в ямке отдохнуть.
„Старик-то верно опять мыслями в лесу, не может никак привыкнуть к степи. Все тоскует”,—подумал я, и глянул на горизонт.
Степь горит!
Что это? Не пожар ли? Потемневшее небо над краем степи занялось заревом. А вон еще и еще… „Это, наверное, палы пускают колхозники. Сорные травы жгут на распаханных землях,— думал я.— Зачем же они в такой сильный ветер палы пускают? Вон бегут огоньки, языками разбегаются, то замирая, то вспыхивая заревом пожара… А дыму-то, дыму-то сколько!”
Я вышел на опушку березового колка. Желтая трава шелестела сухостью. Прошлогодний ковыль низко склонялся под силой рванувшего ветра.
Огоньки все ближе и ближе… Вот слышен уже треск горящих сучьев кустарника… „Весной трава сухая, как порох”,— думал я. Огоньки быстро приближались… Beтер гнал их в нашу сторону. Какая величественная картина — пожар в прериях! Хочется кинуться и остановить эти быстро бегущие огоньки. Но что же это я? А как же машина? Сгорим ведь? Распаханных полей близко нет. Порох везде…
Я бросился к машине. Петя сладко спал, растянувшись на подножке машины и положив ноги на крыло.
— Петя, сгорим, пожар в степи!..
Огонь, пока я был с правой стороны березника, близко подходил с другой стороны. Через минуту нас начало обдавать дымом и жаром. Опасность была велика. Тушить невозможно, надо было спасаться.
Иван Андреевич выскочил из ямки и бросился бежать к открытому месту:
„Что это он, испугался? Даже рюкзак забыл”,— подумал я.
Машина загудела… Мы двинулись за Иваном Андреевичем по ветру. Огоныл наступали сзади. Впереди показался дым.: Мы оказались среди бушующего огня.; Эго Иван Андреевич поджигал траву впереди нас…
Петя остановил машину. Иван Андреевич бегал и все поджигал, поджигал.
— Эх, Иван Андреевич, что ты наделал? Ведь мы бы успели уехать!
Старик позаботился о нас раньше чем мы сами — он хотел спасти нас пустил вторичные палы…
Вскоре я убедился, что он был прав. Мы все равно не успели бы выехать на распаханные поля. Они были далеко.
Ветер еще усилился. Теперь он рвал клубы надвигавшегося на нас дыма, уносил его от нас…
Я бросился затаптывать золу сгоревшей травы от пущенных Иваном Андреевичем палов. Петя тоже был готов выпрыгнуть на обгоревшее место.
— Держись, Петя, до последней минуты. Нельзя, шины лопнут. Взрыв будет.
Сзади нажимал огонь… В горле становилось горько. Глаза слезились.
“Пожар в прериях”,— думал я, продолжая затаптывать теплую золу ногами.
— Петя, сюда! Можно сюда, еще дальше, еще дальше!.. Ну, теперь не страшно,— крикнул я.
Так же быстро, как налетел, так и пропал огонь. Огненные язычки-огоньки добежали до кромки встречного пала, и погасли. Огонь теперь бушевал справа, слева и впереди. Сзади, против ветра, чернела опаленная степь. Словно какой- то громадный плуг прошел по только что желтевшему полю.
— У нас бы так не спастись. Пожар в лесу страшнее. В лесу огонь по вершине, в средине, по земле бежит. Везде огонь. А здесь что? Лизнул, да и все тут!— заметил Иван Андреевич.
— Вот тебе и удобрение готово,— сказал я, успокоившись. — Зола — это прекрасное удобрение. А посмотри-ка, сколько земли у нас! Разве у вас там в Илимском есть такое поле?
— Да, у вас тут ее много. А далеко тянутся степи?
— Далеко, до самого Каспийского моря. Только дальше пойдут солончаки, потом пески. В Челябинской области везде паши, везде сей. Около семи миллионов га поднять можно. И пней корчевать не надо. Сорок процентов всей площади — пахотная земля,— рассказываю я Ивану Андреевичу.
— Как же и куда мы теперь выезжать будем?— задает вопрос Петя. — туда, откуда пожар шел — не годится, далеко будет. Бензина не хватит. Да и меж озерков не проедешь. Туда я далеко ходил. Вправо — невозможно, влево — тоже невозможно. Остается ехать за огнем. Он к деревне идет…
— Как бы деревня не сгорела!— обеспокоился Иван Андреевич.
Деревня была где-то за бугром, почти на горизонте. Степные огоньки широкой полосой направлялись к ней.
— Нет, деревня не сгорит. Поля там уже распаханы кругом,— высказываю я свое соображение. — А вот тракторную дорогу огонь, пожалуй, охватит. По ней нам надо в город. Мостики еще сгорят,если колхозники не выйдут или запоздают.
— Ничего, проедем, только бы на дорогу выбраться,— подбадривает Петя.
Тихо и осторожно мы трогаемся за огнем по выжженной равнине. Черная земля кое-где еще курится. Это корни кустарников, просохшие за весну, догорают. Низкорослые березки с обожженными ветками почернели. Ветер гонит вслед пепел и кружит его между колесами.
Ночная пахота в степи
Только поздно вечером мы выбрались на дорогу. Огненная лава перебросилась через тракт. Впереди огни бушевали по ту и другую его сторону. Теперь огоньки сливались в единую, непрерывную огненную линию.
Машина шла тихо. Петя сдерживал ее, боясь налететь на сгоревший мостик.
Дорога круто повертывала к западу и теперь направлялась прямо на огонь. Ветер стихал. Расстояние до огня сокращалось. Мы вновь въехали в полосу гари.
Степные колки берез и кустарников дымились по сторонам дороги.
— Стой!— кричал какой-то человек, подняв руки перед машиной.
Машина встала. Это сугоякский колхоз выставил сторожевой пост у мостика.
— Не проехать вам дальше сегодня, там наши на дороге с пожаром воюют. Бросается огонь прямо на тракт. Поезжайте лучше вправо. Прямо по пашням. Тут пахота, а дальше пожара не было. Там на другую дорожку выедете и прямехонько будете в городе.
Мы поблагодарили колхозника, съехали с тракта и двинулись вперед в указанном направлении. Мы поднимались на увал. Фары прорезывали мглу. Машина выла, выла. Степные огоньки уходили влево. На небе блистали уже звезды.
Поднялись на увал. Перед нами открылась новая громадная площадь степи. Где-то далеко-далеко на горизонте виднелись одиночные огни. Постепенно они увеличивались в числе.
— Это не пожар… Это тракторы! Ночная пахота в степи,— высказывает свое соображение Петя.
— Да, это не пожар в степи. Это обязательно тракторы,— соглашаюсь, я.
— А ну, послушаем, останови машину.
Машина замолкла. Разом водворилась мертвящая тишина. Далеко-далеко отрывисто гудят моторы. Их то слышно, то нет.
— Ну, конечно, работают тракторы. Едем, Петя, направляйся прямо на огоньки.
Машина по-прежнему выла. Скорость ее 10 километров в час. Мы напряженно смотрим все вперед. Я чувствую усталость. „Выехать хоть бы к трактору поскорее”,— думаю я.
Петя то и дело останавливает машину и вглядывается по сторонам: нет ли дороги?
Сталинские огоньки
Ночь в степи… Какое прекрасное зрелище! Влево огненная полоска горящей степи. Впереди на огромном расстоянии разбросаны огоньки, огоньки…
— А вот, кажется, и дорога! Так и есть, дорога! Она пошла влево посредине этого березняка.
Узкая дорога, освещенная фарами, поросшая прошлогодней травой, была чудесным сказочным коридором. Голые еще ветки берез хлестали по машине. Ветер давно утих. Гул машины звенел в ушах.
Петя усилил ход.
Вдруг впереди, освещенные фарами, мелькнули белые снежные хлопья.
— Куропатки… Стреляй, Петя!— крикнул я.
Но они уже пропали, вынырнув из полоски света.
Вдруг впереди неожиданно резко застрекотал мотор и через минуту, выскочив из березника, мы оказались почти около самого трактора.
„Сталинец”!
Черная громадина, словно какой-то ископаемый бронтозавр или гигантских размеров черепаха, скрежетала железом. Прожектор освещал ему путь впереди, сзади бросал свет на прицепные плуги другой. За плугами, идя рядом с трактором, наблюдал колхозник.
Видно, как тяжелые плуги, освещенные ярким снопом света, переваливаясь с боку на бок, могуче режут землю.
— Вот это прет — и ночь нипочем!— восклицает Иван Андреевич.
Мы залюбовались трактором. Он уходил от нас. Петя направил фары на него и двинулся сторонкой за ним.
Тракторист заметил наш свет, остановил трактор. Разом оборвался скрежет железа и водворилась полная тишина.
Где-то далеко-далеко постукивали другие тракторы…
— Ну и хлебца у вас тут будет, товарищ!— замечаю я.
— Да, нынче пораньше начали,— отвечал мне подошедший тракторист.
— Круглые сутки работаете, посменно?
— А то как же? Железную лошадку вот попоим — и опять вперед. Она у нас не устает,— любовно говорит про своего стального коня тракторист.
Степные огоньки… Вот они где! Не о них ли мечтал Короленко! Вспомнились мне невольно и стихи, которые заучивал мой сын-школьник:
Живых коней стальные кони
Уже сменяют в наши дни.
И нет им устали в разгоне,
Когда бегут — пыхтят они…
— Вот он и хозяин виднеется,— продолжает тракторист,— что коней стальных делает!
— Что, Тракторный?— встрепенулся я.
Впереди на горизонте — много, много огоньков. Мы их и не заметили, вырвавшись из березового перелеска.
— Ну да, Тракторный. Километров двенадцать до него будет.
Я вспоминаю про бинокль, быстро его достаю, ищу глазами Тракторный. Ясно читаю световую надпись „Имени Сталина”. Передаю бинокль трактористу…
— Посмотри, товарищ, вот кто ведет нас к зажиточной жизни!
Огоньки, огоньки… По всей степи огоньки… По всему СССР огоньки… Огоньки, огоньки — имени Сталина.
