На ночевку отряд расположился в лесу. Лошадей не стреножили, не отпустили в поле гулять вольно, а привязали к деревьям.
Фронт был близко. Партизан и белых разделял только десятиверстный лес. Старый и запущенный, он лежал широкой полосой, разрезая падь на две почти равные части.
В стороне, за лесом вздымались мрачные крутоскатые горы, и небо над ними было темное, низкое, казалось загроможденное грозовыми тучами. К реке, над падью, небо светлело, и к ней тянулись острые языки палов, в этот год боев и разрушения особенно обильных. Огонь карабкался по кручам и даже на вершинах поднимал красные петушиные гребни.
Осень была сухая. Трава, оставшись в лугах, пересохла (покосу помешали бои) и как порох воспламенялась от падающих снарядов, посылаемых белым бронепоездом по непокорным уральским селеньям.
В эту ночь было спокойно. Изредка только на черном небе в стороне белых вспыхивали розовые полосы и вслед за ними за лесом глухо лопались снаряды.
Партизаны задали лошадям корм и, разложив под прикрытием деревьев небольшие костры, принялись за варку ужина. Навесив над костром котелки с молодым картофелем и поставив в ведре греть чай, уставшие люди уселись у костра, поджали под себя по-монгольски ноги и закурили трубки. Курили молча, вдумчиво, сосредоточенно.
Были в этом конном партизанском отряде все больше казаки, бежавшие из колчаковских войск и от колчаковской мобилизации. Здесь была казацкая беднота. Она сразу же перешла на сторону революции и создала самостоятельны е партизанские части, которые действовали вместе с частями крестьянской бедноты и рабочих против белых.
Отряд был сборный. Были здесь казаки-забайкальцы, уральцы, оренбуржцы и сибиряки. Всех их объединяла общая цель: очистить Урал и Сибирь от колчаковцев.
В лесу закашлялся конь.
Один из партизан, рыжебородый забайкалец, усмехнулся в прокуренные усы и, подтолкнув локтем соседа-земляка, сказал:
— Твой конь кашляет. Ты бы, паря, ему лопотину каку теплу предоставил. Ишь ведь как перхает. Видно, мерзнет.
Забайкалец повернул голову, прислушался.
— Верно, перхает, ну ни дать, ни взять — гуран, — сказал он, — впервой таку скотину вижу…
— Гуран так не перхает, — возразил рыжебородый. — Гуран перхает, будто смеется.
Казаки разговорились. Вспоминали про охоту на гурана, про повадки и норов этого животного. Потом кто-то из любителей сказок попросил у рыжего забайкальца с лицом, изъеденным глубокими морщи нами, рассказать сказку «об отчаянном гуране и атамане». Остальные поддержали:
— Вали, паря Егор, веселей будет. Ночь-то долга.
Егор не заставил себя долго ждать, — сам, видимо, любил эту сказку. Он не спеша набил «самосадкой» огромную самодельную трубку, плотно умял табак большим рыжим пальцем и, закурив, начал сказ.
***
Жил в одной станице казак, а звали его Митрофан Егорыч. Жил он справно. Дом круглый, железом крытый, под окном петухи повырезаны, занавесы — китайский шелк. Трех батраков держал, лавку имел. Дочь за прилавком торгует — денежки получает . Сын за батраками приглядывает —сторожится. Жил богато. Что ни день — новые рубли в кассу на процент кладет. Известно, трое на одного робят, он и богатеет — копит рубли.
Сам круглый, сытый. Баба круглая. Дочь до того гладка — не защипнешь. Щеки да шею бараньим салом мазала, чтоб не лопнула кожа-то.
Кто-то из слушателей удивленно спросил:
— Ишь-ты! Не держала, значит, кожа?!
— Не держала, — согласился рассказчик и продолжал. — А чо ей, девке-то: в лавке посидит, в обед полбарана умнет — и на бок. У богатых девок известно дум мало, а робить ее родитель не принуждал, — но, и жирела…
Наживал Митрофан Егорыч богатство. Люди за него землю пахали, скот доглядывали, а сам он у окна сидел, на улку смотрел. Ладно! А известно, коль у человека кругом полно, ему и скучно, ему власть дай да почет.
Затосковал Митрофан Егорыч, задумал в станичные атаманы выйти.
Но ладно! Тому казаку чару поднесет, той челяди (детворе) гостинцев отсыплет, тому лопотину (одежду) каку стару пожертвует, кому взаймы даст, а сам говорит: «Был бы я у вас станичным атаманом, все бы в порядок произвел, все бы безбедственно жили. Выбирайте меня в атаманы».
Слушали, слушали казаки, да и выбрали его атаманом. Уговорил. Но ладно! Загордился, вовсе застрожился Митрофан Егорыч. Придет к нему казак, а он на конапель (диван) сядет, ноги расшеперит — ляшки-то у его толстые, жиру по полпуду на кажной, ему сдвинуть–то невмоготу — и но орать, но стырить (спорить), но куражиться.
— Мольчи,— орет, — с атаманом говоришь, гуран!
Казаков-то он все больше гураном звал, наипаче победней кто. Гуран да гуран.
Но ладно! Придет к нему казак ни с чем и уйдет ни с чем.
— Но и зараза , чистый зверь! — перебил рассказчика один из слушателей. — Чо ж казаки мольчали?
— Известно — богатый. У него везде рука: в городе рука, в войсковом управлении рука, но, и мольчали до своего срока…
Рассказчик раскурил погасшую было трубку, помолчал, разжигая любопытство слушателей, и продолжал:
— Любил Митрофан Егорыч, станичный атаман, на охоту ходить — гурана на солонцах караулить.
Сладили ему батраки на сосне шалаш, лесенку сколотили. Придет он в паужин, в шалаш заберется, сидит, покуривает. Чо ему. Известно, дома и без его все сладят, жди себе гурана — охоться.
Но ладно! Дивно (много) он этих гуранов перебил — и забава ему и доход.
Но вот раз какое с им приключилось. Пошел он на охоту. В те поры засуха была, хлеба поприсушило — неурожай. Бедный ревмя ревет, есть нечего, продать нечего, а атаману хоть бы чо. У него в амбарушках на пять лет загодя (вперед) хлеба заготовлено.
Идет себе по тунигусу (пологий подъем в гору), песню играет, по сторонам зарится.
До солонцов дошел, смотрит — ветер с сиверу. Но, значит, гуран не у чует.
«Еще одного гурана стрелю», — думает. Рад, весел стал. Полез на сосну в шалаш, пищаль (ружье) на сучья приладил, адоли (как будто) на сошки. Ждет, на солонцы глядит, караулит гурана…
Луна всплыла. Но светло, паря, ровно днем стало — все видать.
Ждет атаман гурана. Гуран не идет. Погодя чует атаман — гуран закашлял, заперхал.
Глядит атаман — будто к сиверу копоть (пыль) подымается. Пыль зачала, ровно ветер подул. Глядит зорче. Идет гуран с сиверу на солнцепек (солнечная сторона — юг) матерущий, дородный. Бородища из-под копыт землю метет. Известно, гуран бороды не чешет, не бреет, не стрижет, а волос — он дурак: где и не надо растет. Одно слово, а громадная борода, того и гляди копытом ее заступит.
Но, притаился атаман — ждет. Скрадывает гурана. А гуран будто и не чует, перхает себе, кашляет, на луну глядит: щурится. Подошел к солонцу, к самому атамановому шалашу на дереве — и ну соль лизать, копытом землю роет, бородой метет.
Приладился атаман — стрелил, а гуран стоит себе, да соль лижет, будто и не учуял выстрела.
«Но и гуран отчаянный пошел»,— подумал атаман, да новую пулю в ствол и загнал. Прицелился вдругорядь, мушку на самый на гураний лоб наладил. Стрелил. Стоит гуран, не шелохнется, соль лижет, только будто одним глазом на атамана глянул.
Испужался атаман, думает:
«Чо за притча така: не берет пуля гурана»,— и давай палить без разбору в белый свет, как в копеечку, аж по лесу стукоток пошел. Птах перепужал всех, свист подняли они, шум. Стоит гуран, но ровно пенек, ровно в землю в рос.
Наладил атаман последний патрон во ствол. Руки, ноги ходуном ходят от страху.
Но горе, паря, — стоит гуран, не бежит прочь…
Задрожал атаман, аж шалаш заколыхался. Богородицу на помощь зовет, молится.
Но, паря, дрожит атаманова рука, не слушается. Не попал атаман, не помогла богородица, не взяла гурана и последняя пуля атаманова. Постоял гуран, поперхал, да как на дыбки вспрянул, передними копытцами о дерево оперся, в очи ему глянул, да до того строго и сумрачно, что атаману дух захватило.
Потом как закашляет, да захайлает:
— Не одолеть тебе атаман, меня, — заблеял гуран. — Пуль-то у тебя больше нету…
У атамана сердце зашлось, пищаль из рук выпала, сам с дерева сбрыкнулся.
Пал с дерева, вдарился шибко, но, тут брюхо у него с натуги и лопнуло. Известно, до отказа набито было.
Вот с той поры казаку, и свобода.
***
Партизаны засмеялись, заговорили.
— Одолел, выходит, гуран атамана-то.
— Ишь-ты!
— Соврал, так соврал, (рассказал) паря. Но, и соврал хорошо!
В котелках закипела вода. Костры разгорались сильней. От реки поднимался туман, полз к прибрежным кустам, вис хлопьями на ветвях.
Похвалили казаки рассказчика за хорошую сказку и опять замолчали.
Потом молодой, еще безусый казак — уралец Алеша, занятый рассказом забайкальца, проговорил в раздумьи:
— Воля им была — богатым-то. Чо хотели, то и делали. Правильно говорят: «богатый и быка сумеет женить».
Он покачал сокрушенно головой и, словно сам с собой разговаривая, сказал:
— Всю власть держали. Что ни начальство — из богатых. Сын у него — хорунжий, племянник — сотник. Вся станица под ними ходила. Офицеря! От них вся и горесть пошла.
Внезапно на темном небе, словно луч прожектора, возникла розовая полоса света и мгновенно погасла. Прогромыхал орудийный выстрел и вслед за ним упал звук разрыва, глухо и мягко, как будто кто-то в лесу ударил в бубен.
Алеша вздрогнул, повернулся в сторону выстрела и промолвил:
— Будто молонья! Ишь ты, пужает. Знать не хочет власть-то отдавать. — Он подвинулся ближе к костру, протянул над огнем озябшие руки:
— А я вот слыхал у нас в станице добрую сказку. Старики сказывали, как офицер у казака счастье отнял…
— А ну, Алеша, соври, — сказал казак, сидящий рядом с ним, — сказка да присказка — и полночи долой.
— Не мастер я… — ответил сконфуженно Алеша, — да и запамятовал.
— Чо помнишь, то и скажи, — просили его. Всем захотелось узнать, как уральский казак потерял счастье.
Отговориться Алеше не удалось. Товарищи были настойчивы.
Отодвинувшись от костра, жар которого палил ему лицо, он начал свой сказ голосом тихим и неуверенным.
***
Жил в глухой станице казак Иван — бедный, да храбрый, да старательный. Каков на гумне — таков и на войне. Но беда: чо ни делает — все не ко двору. Отец ему саманушку (избенка, крытая соломой) одну оставил, ну в самый раз корове телиться, а больше ничего. А известно, раз начать не с чего, то и нажить нечего.
Жил этот казак бедно. Робил, робил, а фарту все нет. Жисть — хоть в гроб ложись. Одежонка-то — дыра на дыре, в избе — стены голые, еда — хлеб да вода. Полгода у богатых займовает, полгода отрабатывает. А богатый, известно, спуску не дает. Взял у него пуд — отдай два. К другому пойдешь — тоже запрашивает. Будто сговорились. Известно, собака собаку не ест.
Маялся, маялся казак и задумал счастье найти навечное.
Дождался казак Ивана Купала дня, когда папоротник-то цвет распускает, — решил счастья добыть.
Слыхал он, что кто цвет папоротника из лесу вынесет, будет тому счастье навечное — вечный фарт. Только цвет этот найти трудно, а домой принесть и того труднее.
Нечистый его оберегает, пужает, с пути сбивает, спутывает.
Но казак храбрый был — в надежде на себя: «Не напугает меня окаянный», — думает, — «хоть сто образин пущай посылает, не сробею. Или грудь в крестах, или голова в кустах — пойду».
Пришел в лес. Схоронился. Ждет полуночи. Только в полночь цвет этот зацветает. Темно. Тихо. Страсть! Звезды не видно — до того темна ночь была.
В полуночь расцвел цвет. Глядеть — глазам больно. Не цвет — огонь. До того баской (красивый), до того светлый, — гляди не наглядишься. Кругом весь сверкает.
Подбежал казак, схватил цвет, сорвал и в кулак зажал… Ровно горсть самоцветов уральских набрал, — рука заиграла.
Сердце у казака захватило. «Ну, — думает, — счастье навечное у меня теперь в руке».
Пошел домой. Оглянулся назад — видит: рыло на него ползет, без рук, без ног — одно рыло. Шары (глаза) — с колеса, зубы торчком торчат, пасть агромадная — прорва. Хоть с телегой въезжай. Шипит:
«Кинь цвет, кинь цвет! Не уйдешь с цветом. Кинь цвет!»
Казак крепче цвет в кулаке зажал, бежать пустился. А впереди овраг бездонный, а за ним уж змий ползет, жалом пужает, клубится. Из пасти огонь, — горячо, будто из печи.
«Кинь цвет, кинь цвет! Не уйдешь с цветом!» — шипит змий.
Бежит казак, не глядит на змия. Знает , что это нечистый объегорить его хочет.
«Ни за что цвет не выкину», — думает, — «хоть пропаду».
Бежит. За ним свист, гам, шум. Трава ноги заплетает, от деревьев ветки сухие, как старушечьи руки тянутся — имают за одежонку. Страсть чо!
Потом будто кто сзади шукать (звать) зачал, голосом езойной бабы:
«Иван, вернись, пособи, Иван!»
Бежит казак. Другой бы со страсти-то помер, а этот думает:
«Вот, язви-те нечистый, объегорить казака хочешь, здря однако!» — и бежит скрозь лес к покосу (лугу). Выбежал из лесу-то, глядит — покос, дале прясла, дорога знакома. Ну, пошел спокойно — поотстала нечистая сила-то. Светать зачало. Солновосход скоро. Отдышался казак. «Одолел, — думает, — нечисту силу-т о. Цвет домой принесу — счастье навечное». Рад-радешенек.
Вышел из лесу на дорогу. Слышит — бубенцы заиграли. Обернулся — глядит, тележку рессорную пара коней катит. Кони справные, один другого добрей. На козлах кучер сидит, коней понужает, ирисвистывает.
В тележке заболдерный (субалтерн — младший офицер). Мундер на ем фарсовый, погон золотой. Сидит, отвалясь, важно. Папирёску курит, глядит и сподлобья — дерзко. Будто не заболдерный офицер, а сам генерал.
Известно, чем начальник меньше, тем злее. Завсегда так.
Поровнялся заболдерный офицер с храбрым казаком. Глянул на него строго, будто огневился. Ну, казак оробел, конешно. Пояс одернул, мундер оправил и руку под козырек. Разжал кулак-то, а цвет выпал, погас и рассыпался в прах. Вот-те и счастье! Пропало счастье казацкое…
***
Со стороны белых грянул орудийный выстрел. Снаряд лопнул недалеко от костров . В деревьях забился, заступив чумбур, напуганный конь.
Один из казаков поднялся от костра и побежал на шум.
— Но, робята, костры поаккуратней! — крикнул командир взвода, — заметит — спать не даст.
— Пущай посылает последние-то по гуранам, — сказал с усмешкой первый рассказчик, — все равно скоро брюхо лопнет — не осилить ему нас…
Неожиданно из леса в светлый круг костра вошел человек. За ним на поводу, шурша валежником, тянулась лошадь.
Человек тронул, словно намереваясь снять, шапку и не спеша сказал:
— Хлеб да соль.
За всех ответил Егор. Он, не вставая, кивнул гостю и певуче проговорил:
— Милости просим к нашему шалашу чаевать с нами запросто.
Потом взял деревянную чашку, напоил ее морковным чаем и подвинулся, давая гостю место у костра.
— Спасибо на добром слове, — ответил человек, но к костру не подошел. Он внимательно оглядел партизан и спросил:
— Где, товарищи, командир-то ваш? У меня пакет ему есть.
Егор встал и пошел проводить приехавшего партизана к командиру отряда.
— Кончишь дело, приходи чаевать беспременно, — сказал он, выводя гостя на прогалину, где горели костры первого взвода, и где был командир отряда. — Вон тот костер у сосенки.
Приезжий обещал притти, поблагодарил Егора и ушел.
Когда Егор вернулся к своему костру, товарищи встретили его вопросами:
— Ну, чо?
— Зачем он приехал?
— Выступать будем, чо ли?
Егор пожал плечами:
— Разве он до время будет говорить.
Кто-то из партизан уверенно сказал:
— Это ведь Фомин, а коли Фомина прислали, значит, дело будет. Вот, погляди, Фомин зря не приедет.
Фомин состоял в соседнем партизанском отряде. Он слыл за человека спокойного и выдержанного. Даже в самые опасные моменты боя никто не видел Фомина взволнованным, и, если существует бесстрашие, то про него можно было сказать, что он бесстрашен.
Молчаливый, на первый взгляд медлительный и нерасторопный, Фомин всегда и везде поспевал вовремя, точно выполнял все поручения, никогда не отказывался ни от какой работы и не ссылался на усталость.
О прежней жизни Фомина никто толком ничего не знал. Он не любил рассказывать о ней. Слышали, что был он рабочим железнодорожных мастерских, а когда белые заняли город, сразу же ушел в партизаны.
В отряде Фомин славился своею храбростью и справедливостью. Относились к нему с уважением и некоторой робостью, которую вызывают люди непреклонной воли, замкнутые и строгие.
Партизаны знали, что, если командир соседнего отряда прислал Фомина, то, значит, дело важное. Просто для связи Фомина не пошлют.
Пока строили догадки, зачем приехал Фомин, тот разыскал командира и передал ему пакет.
Командир разорвал конверт, вынул четвертушку исписанной карандашом бумаги и, наклонившись к огню, стал разбирать неровные строки письма соседа. Потом он поднялся и спросил:
— Ты, Фомин, и поведешь нас?
— Я и поведу.
— Дорога трудная?
— Лесом верст шесть — трудно, дальше болото будет небольшое, а потом падь и на рысях можно итти.
— Успеем?
Фомин помолчал, очевидно, рассчитывая время, потом уверенно сказал:
— Успеем. Я дорогу хорошо приметил. Плутать не будем.
Командир отряда Петухов позвал к себе командиров взводов.
От костра к костру покатилось приказание:
— Командиры взводов, к командиру отряда!
И после того, как у последнего костра замер голос дневального, пошел также от костра к костру ответ:
— Есть командиры взводов к командиру отряда!..
И почти одновременно с ответом подошли к костру Петухова командиры взводов.
Держа в руках только что полученное письмо, командир рассказал собравшимся, что соседний отряд просит помощи. Около двух рот белых заняли деревню Крутогорскую, которая находится в восемнадцати верстах от месторасположения отряда, за лесом. Нужно было ночным налетом выбить белых из деревни и продержаться в ней хотя бы до утра, пока не подойдут пехотные части. А они были уже высланы и находились в пути.
Крутогорская была важным пунктом. Через нее осуществлялась связь отрядов. В ней была продовольственная база.
Командиры взводов выслушали молча Петухова и подсчитали силы.
Для такой операции отряд был мал. Его четыре взвода едва насчитывали с коноводами восемьдесят человек. Даже под прикрытием темноты ночи справиться с двухстами хорошо вооруженных противников было нелегко.
Это прекрасно поняли командиры взводов, но никто и словом не обмолвился о трудности или невыполнимости задачи. И когда Петухов кончил говорить, старший командир взвода коротко спросил:
— Сейчас выступать будем? Можно седлать?
Петухов посмотрел на часы и так же коротко ответил:
— Можно.
Через минуту от костра к костру опять покатилось приказание:
— Кончай ужина-ать! Седла-ай!..
***
Фомин вернулся к костру рассказчиков легенд, когда еще приказания «седлать» не было.
Алеша сидел, задумчиво глядя на огонь, и не заметил, как подошел Фомин. Тот безмолвно подсел к Егору и стал пить чай, отрезав ломоть ноздреватого крестьянского хлеба.
Партизаны сгорали от любопытства узнать причину приезда Фомина, но спросить его стеснялись и молча наблюдали, как пьет он чай, ожидая, когда заговорит сам.
Вдруг Алеша, не отрывая глаз от огня, сказал:
— Чудной этот Фомин. Чо за человек — не поймешь. Не верит он нам, чо ли.
Ничего никогда не скажет. Ломай голову, думай…
Фомин отставил чашку и, улыбнувшись, что с ним редко бывало, посмотрел на Алешу.
— Ну, и что же ты придумал?
Алеша вздрогнул от неожиданного вопроса, поднял голову и, увидев Фомина, смутился. Краска залила его лицо. Он отодвинулся в тень, чтобы скрыть смущение, и невнятно пробормотал.
— Пока ничего не придумал…
Фомин, увидев раскрасневшееся лицо Алеши, казалось, смутился сам. Он сдвинул на затылок шапку, потер лоб и глубоко вздохнул, как человек, пробуждающийся от глубокого и тяжелого сна.
— До поры до времени и придумывать ничего не надо, — сказал он сдавленным голосом, изобличающим волнение. — Время придет, все, что полагается, тебе расскажут .
Столь необычное волнение Фомина не могло укрыться от партизан. Но никто, конечно, не решился спросить его об этом.
Некоторое время сидели молча. Фомин пристально всматривался в лицо Алеши, словно любуясь его слегка горбатым носом, густыми, сросшимися бровями, крутым раздвоенным подбороком и выпуклым белым лбом. Казалось, он вспоминал что-то. Потом он опять вздохнул и спроси л, обращаясь к Алеше:
— А ты, паренек, откуда будешь?
— Я-то? — Алеша справился со смущением. — Из-под Троицка, со станицы
Сухтелинской. Казаки мы. А отцы-то наши из уральских…
— Казаки-и?.. — переспросил Фомин. — А фамилия-то твоя как?
— Горбатых. А чо?
— Нет, ничего, — сказал опять Фомин, — напомнил ты мне одного паренька больно…
Фомин замолчал и лег на траву, подставив под щеку свою широкую, жесткую ладонь.
«За своего, видно, принял, за сродственника», — подумал Егор,— «или сына вспомнил, ишь как сразу затосковал». И желая проверить свою догадку, все же обратился к Фомину с вопросом:
— А у тебя-то есть сыны?
— Был… один… — глухо ответил Фомин и, словно поперхнувшись, замолчал.
Егор еще хотел спросить у Фомина что-то, но не успел. У соседнего костра закричали.
— Кончай ужина-ать! Седла-ай!..
Партизаны быстро поднялись и побежали к лесной прогалине седлать коней.
***
Лес был густ и темен. Кони шли гуськом по неровной, перерезанной корнями деревьев тропе. Фыркали, пугливо шарахались от коряг и пней, спотыкались об узловатые корни, выступавшие, как жилы, из-под земли и нависших ветвей.
Передние всадники то и дело вполголоса окликали едущих позади.
— Береги глаза!
И сейчас же шелестела согнутая ветвь, и ее ловко подхватывал всадник, перебрасывал через голову и повторял следующему:
— Береги глаза!
Почти всю дорогу ехали шагом, но кони взмокли. Путь был труден.
Пахло сосной, пихтой, елью, влажным мохом и конским потом.
Вел отряд Фомин. За ним следом ехал разведчик Алеша. Фомин, при малейшей опасности, голосом ласковым, непохожим на фоминский сдержанный говор, предостерегал Алешу:
— Глаза береги, паренек, ветку пускаю, сейчас хлестнет…
— Держи повод влево, тут неладно, коня изувечишь.
От голоса Фомина Алеше становилось тепло и радостно, как от ласки. Он уже бранил себя, что так нехорошо сказал про Фомина у костра, и между ними, разделенными темнотой, протянулись нити теплой дружбы.
Лес кончился неожиданно. Копыта коней зачмокали по болотистой вязкой земле.
Фомин остановил отряд.
— Здесь в поводу провести лучше, — сказал он, — топко.
Партизаны спешились. С каждым шагом почва становилась все более и более вязкой. Ноги коней погружались в болотную грязь, кони не слушались коноводов, останавливались, пятились назад.
Партизаны шли молча, насупившись, вполголоса бранили непослушных коней.
Наконец, почва стала тверже. Кони пошли бодрее.
— В падь вышли, — сказал Фомин, — теперь осторожней надо. На их заставу можем наскочить. Вот на увал поднимемся — тут и Крутогорскую днем видать…
Петухов распорядился выслать разведку.
Ехать вперед добровольно вызвался Алеша.
— Постарше бы кого, посмышленее послать лучше, — сказал осмотрительно Фомин, вновь становясь строгим, — молодой больно парень-то.
Петухов заступился за Алешу.
— Он у нас двоих старых заменит. Ничего, раз хочет, пускай едет. — Он с улыбкой посмотрел на Алешу и добавил.— Это наш цветик, радость наша, он всегда в разведку ходит.
«Вот чудной»,— с обидой подумал про Фомина Алеша, выезжая вперед,— «и чо ему…»
В пади было светлее. Алеша ехал, прислушиваясь к каждому шороху, поминутно останавливал коня и вглядывался вперед, напрягая зрение в надежде различить хоть ближайшие предметы.
Вдруг впереди вспыхнул и тотчас же погас огонек. Алеша скинул драгунку. Ему показалось, что огонек мелькнул совсем близко. Прислушался. Было тихо.
Подождав несколько минут, Алеша опять повесил на плечо драгунку и поехал дальше.
Неожиданно, совсем близко от него, зашевелилось что-то черное и большое, Алеша круто осадил коня, схватился за шашку, но сейчас же опустил руку. Он разглядел лошадь, она мирно щипала траву. Дальше ходили еще несколько лошадей.
Алеша понял, что это крестьянский табун.
«Видно, нас не ждут», — подумал он и поехал смелее. Все кругом было спокойно и тихо. Слышалось лишь дыхание и пофыркивание пасущегося табуна. Потом залаяла собака и кто-то крикнул:
— Сюда подводы ставь!
Другой голос ответил:
— Слушаюсь, господин прапорщик.
Голоса прозвучали, как показалось Алеше, совсем близко.
«Деревня Крутогорская»,— подумал он, затаив дыхание,— «это белые…».
Затарахтела телега. Залаяла опять собака. Гулко хлопнула дверь.
«Но почему ни в одной избе не гори т свет? — соображал Алеша.— «Неужели все спят? Может быть, занавесили окна? Где же у них охрана?..»
Пораженный тем, что ему удалось так близко подъехать к деревне, Алеша повернул коня и поехал назад, стараясь держаться прежнего пути.
Когда он проезжал мимо табуна, опять в стороне мелькнул огонек. Алеша обернулся и увидел фигуры двух солдат. Они прикуривали от одной спички. Один из солдат опирался на винтовку.
Алеша невольно пригнулся к седлу.
«Застава!» — мгновенно сообразил он,— «надо держаться ближе к табуну, иначе заметят, поднимут тревогу, тогда все пропало».
Но солдаты не заметили Алешу: было темно, да и сами они, очевидно, не ожидая происшествий этой ночью, спокойно покуривали, не особенно внимательно глядя по сторонам.
Вместо погашенного пламени спички скоро засветились два уголька раскуренных папирос.
Алеша успокоился и, свернув с дороги на траву, чтобы меньше стучали подковы, пустил коня рысью.
***
Выслушав донесение Алеши, Петухов решил разбить отряд на две части. Одна должна была обойти деревню с фланга и открыть по ней огонь из пулемета. Другая — в конном строю, после обстрела, атаковать белых вдоль главной улицы. Этой же части поручалось снять без выстрела белую заставу, чтобы освободить подход к деревне.
— Больше шуму поднимайте. Панику на них нужно навести. Нужно, чтобы не поняли они, что вас только тридцать человек,— сказал Петухов командиру взвода, которому было поручено вести партизан в атаку.
— Да, мало нас,— ответил тот,— как ни реви, шибко не нашумишь… Еще бы человек хоть десяток.
Услыхав это, Алеша сейчас же вспомнил о табуне. Он подбежал к командиру взвода и сказал:
— Там, у деревни, табун лошадей пасется. Ежели его с собой в атаку повести, можно большого страху на белых нагнать. Шуму много будет… Вроде как полк в атаку идет. Ночью-то не видать, что всадников мало. А позади наш взвод…
Командиру понравилось предложение Алеши. Табун лошадей, прогнанный налетом (карьером) по деревенской улице ночью после обстрела, мог на самом деле навести на белых панику.
Так и решили сделать.
***
Охранение белых, состоявшее только из трех человек дозорных (белые не ожидали нападения), удалось снять легко. Пятеро партизан неслышно подползли к солдатам, и не успели те даже крикнуть, как после короткой борьбы были обезоружены.
В это же время Алеша с несколькими партизанами сбивали в кучу табун, готовя его к атаке.
Взвод выстроился позади табуна развернутым строем. Алеша с двумя партизанами выехал вперед, чтобы вести табун и не дать ему свернуть в сторону.
Все было готово к атаке. Ждали только условных выстрелов зашедшей во флаг деревни другой части партизан.
Алеша волновался. Казалось, что время тянется страшно медленно, что обязательно сейчас проснутся белые, поднимут тревогу, и атака не удастся.
«Скорей бы, скорее»,— думал Алеша, сдерживая тоже горячащегося коня.— «Чего они там канителятся…»
Наконец, в стороне рассыпалась дробь пулеметов и, вторя ей, затрещала нестройная ружейная стрельба.
Партизаны обстреливали деревню.
Теперь нужно было выждать пять-шесть минут, чтобы дать время белым выбежать из изб, и тогда уже кидаться в атаку.
Стрельба оборвалась неожиданно и, приняв это за сигнал к атаке, командир взвода крикнул:
— Вперед! Марш-марш!
Алеша хлестнул нагайкой коня и загикал. Табун рванулся за ним. Позади заулюлюкали партизаны. Земля вздрогнула от ударов конских копыт. Крик атакующих и топот табуна смешались в дикий гул.
Все мысли Алеши были сосредоточены на том, как попасть в улицу деревни, не напороться в темноте на пределы огородов, не завести отряд в тупик переулков.
Помогли табунные лошади. Они вынесли партизан прям в главную улицу села.
Белые, разбуженные стрельбой, на самом деле приняли мчащийся табун за атакующих партизан. Убегая к огородам, солдаты отстреливались, сами не понимая, куда и по кому. Эта беспорядочная стрельба наводила на них самих же большую панику.
За селом, за поскотиной, опять вспыхнул пулеметный огонь — это уже партизаны обстреливали бегущих кучками в тыл белых.
Алеша скакал вдоль улицы. Он увлекся и даже не заметил, что лошади из табуна рассеялись по переулкам, а гиканье партизан, мчавшихся позади табуна, стало значительно тише и доносилось уже откуда-то издалека.
Алеше было весело. Он понимал, что победа партизанам обеспечена, что затея его с табуном удалась. Но задор молодого, еще неопытного воина гнал его все дальше и дальше.
«Проеду село,— думал Алеша,— первым доложу товарищу Петухову о победе. Пусть тогда кто скажет: «молодой паренек».
Начинало светать, но предрассветные сумерки оставались еще густы. Очертания предметов едва можно было различить.
Впереди улица казалась вымершей, а позади и где-то в стороне вспыхивала и гасла ружейная стрельба.
Алеша скакал в конец села. Дальше, за поскотиной, шла полем широкая дорога и по ней двигались какие-то тени.
Алеша понял, что это белые. Они бежали группами вдоль дороги, пригибаясь к земле. Дорогу обстреливали партизаны под командой самого Петухова, обошедшие деревню.
Дальше ехать было опасно и бессмысленно. Алеша понял, что он зарвался слишком далеко и повернул коня назад.
Вдруг прямо перед собой он увидел направленный на него ствол винтовки и грузную фигуру офицера.
Почти не соображая, Алеша взмахнул шашкой, но в тот же миг грянул выстрел. Он был ослепителен и громоподобен.
Клинок шашки со слабым звоном упал на землю. Алешу ударило в грудь. Он откинулся навзничь, увидел вдруг ставшие огромными щеку и погон офицера, потом беззвездное небо и упал на землю, слабея и содрогаясь.
***
Горнист трубил сбор. Со всех концов села съезжались на площадь партизаны. Привели пленных. Их было человек двадцать. Они были растеряны и подавлены. Многие из них просились в отряд к партизанам, обещали служить честно, говорили, что они мобилизованы и насильно отправлены на фронт.
Петухов приказал провести проверку партизан.
Отряд выстроился. Командиры взводов подсчитали потери. Было пятеро раненых, один убитый и один пропал без вести. Это был Алеша. Никто не знал, где он и что с ним.
Когда весть о том, что Алеша пропал без вести, дошла до Фомина, он помрачнел и, ни слова не говоря, отошел в сторону, стараясь спрятать свое лицо.
Петухов вызвал пятерых партизан и отправил их на розыски Алеши. Среди этих партизан был и Егор.
Он проехал вдоль всей главной улицы, потом вернулся назад, осмотрел переулки и, наконец, выехал к поскотине. Алеши нигде не было.
Огорченный, Егор повернул коня и решил ехать обратно к отряду в надежде, что другие, посланные с ним товарищи, оказались счастливее и уже нашли хотя бы раненого Алешу.
Всходило солнце. Где-то закричал петух, и все вдруг стало обычным и спокойным, как будто ничего и не случилось ,— не было ни войны, ни убитых, ни раненых. Словно крик петуха пробудил людей от тревожного сна.
Егор потянулся, разминая кости, и сразу почувствовал себя усталым и ослабевшим. Воспаленное лицо горело. Ноги затекали и болели.
Он опустил поводья, выбросил стремена и оперся о луку. Конь шел, низко опустив голову, и на каждом шагу спотыкался. Он тоже устал и не мог одолеть дремоты.
Из домов выходили крестьяне, осторожно выглядывали в калитки, стараясь понять, чем кончился ночной бой, кто победил.
Босоногие ребятишки висели на заборах, тараща глаза на едущего по улице Егора.
Вдруг до Егора донесся слабый стон. Егор обернулся.
Около сырой канавы, густо поросшей сочной травой, сидел Фомин. Лицо его было запачкано грязью. Впадины глазниц— черны и глубоки . Крупные слезы катились из глаз, широко открытых и неподвижных. На коленях его покоилась голова мертвого Алеши.
Смерть не обезобразила лица паренька. Оно стало еще прекраснее. Первый солнечный луч освещал высокий гладкий лоб и длинные ресницы, тень от которых ложилась на бледные щеки. Синие густые брови, изогнутые крыльями ласточки, оттеняли белизну алешиного девичьего лица.
Егор не решился окрикнуть Фомина. Потрясенный и растерянный, смотрел он на сурового партизана, которого никто в отряде не мог бы представить себе плачущим. Теперь этот человек беззвучно рыдал.
Егор вспомнил, с какой скорбью ответил Фомин на вопрос о сыне «был», и понял, вернее, почувствовал, что в смерти Алеши во второй раз переживает Фомин смерть своего сына.
В селе партизаны закричали «ура». Это они приветствовали передовые части красной пехоты, вступающей в Крутогорскую.
Егор снял шапку. Глядя на прекрасное лиц о Алеши, он вспомнил о цветке папоротника — о счастьи, отнятом офицером у казака, о многих своих обидах, тяжелым грузом лежащих на его плечах.
Потом он тронул нагайкой коня и поехал, унося с собой образ мертвого Алеши и возросшую ненависть к врагам.
