Вот уж два месяца волнуется деревня. Волостной писарь объявил бумагу из губернии с приказом сеять картошку. Недаром вечерами в зимнее время в окне волостного правления светил огонек, а писарь Андрей Моисеевич все сидит и сидит, считает на счетах, записывает и снова считает.
Придут днем мужички в волость, Андрей Моисеевич спрашивает: сколько едоков у такого-то, сколько надо хлеба на душу в год?
Сомнение и тревога проникли в сердце мужиков, а тут бумага — сеять картошку. Почему картошку? Дело происходило в 1842 г., когда на Урале не садили картофеля. Многие не знали, что это за овощ. В неурожайные годы хлеба не хватало для пропитания населения. Правительство распорядилось произвести общественную запашку, выделив для этого участок из общинной земли, и посеять картофель сообразно с количеством населения.
Население Пермской и Вятской губерний в некоторых местах своеобразно поняло это распоряжение. После сходки, на которой писарь прочитал бумагу, мужики поделились новостью в семье.
На вечерних „беседках”, у колодцев бабы обменивались своими мнениями: „Неспроста это все — и общественная работа и земляное яблоко!” День ото дня сборища баб становились многолюднее, судачили с азартом.
„Картофель — это чортово яблоко“, — пустил кто-то. Бабы, подстрекаемые старообрядцами, решили, что хотят обратить крестьянство в новую веру, а картофель— это антихристово яблоко. Яблоко, а растет в земле! Чего тут доброго! Кофий да картофий, зелие табачное да китайские чаи — все под одну стать: всем этим прельщает антихрист.
Начетчица тетка Дарья так и разговаривать не стала, когда услышала про „картофий”, а только плюнула и начала читать молитвы „оботогнании бесов”.
Мужики обсуждали вопрос с другой стороны: к чему общественная запашка, да еще принудительная, под присмотром нарядчика?
Крестьяне села К. решили послать разведчиков в окрестные села и деревни, в город. В одной деревушке старый-престарый солдат, ходивший на Наполеона и видевший быт помещичьих крестьян в России, объяснил: „Это хотят отдать здешних государственных крестьян за помещика, и приказчика приставят!”
Эта весть смутила самого разведчика: „Сказать или не сказать дома мирянам? Правда ли?“ Повесть как-то сама докатилась до К.— сорока на хвосте принесла.
Теперь бабы с визгом и воем наступали на своих мужиков: „Что смотрите? Заставят гнуть спину на помещика!..”
Пригрозят мужики бабам, прикрикнут: цыц вы, раскудахтались! Уж и „спину гнуть”!
Однако, по вечерам стали часто собираться около волостного правления, заходили в каморку к писарю Андрею Моисеевичу. Тот успокаивал их: „Православные! Да что беспокоитесь вы? Только съестного будет больше у вас, — картофель всегда родится, и в худые засушливые годы, когда у вас на полях ничего нет…
„И правда как будто“,— задумывались мужики: „А что на счет антихристова яблока, по-бабьему, так едим же мы круглую репу, тоже из земли…”
Вдруг пришла добавочная весть: писаря да попы получили указ с золотым обрезом, значит, грамоту: зачислить крестьян за министром (помещиком), а посев картофеля — это работа для новых „крепостных”. Писаря и попы эту грамоту скрывают…
Зашумела деревня. „Нас, „государевых“ крестьян, хотят под помещика отдать? Это уж проделки чиновников! Попы да писаря боятся сказать народу…”
Слухи о волнениях в волости доходили и до писаря Андрея Моисеевича. Он стоял близко к крестьянству, сам происходил из крестьян, всегда охотно советовал, растолковывал „темному люду“ мирские дела. На этот раз он почувствовал, что мир уходит, отдаляется от него. Но Андрей Моисеевич был человек скромный, не навязчивый. Поговорит в семье, с своей женой: „Ой, что-то неладно творится на белом свете“, почитает книжку и спокойно ложится спать, сняв на ночь с головы своей парик. Никто в деревне не знал, что писарь плешив и носит парик. Знала об этом одна жена, и та молчала.
Мужики стали искоса посматривать на писаря.
„Хитрый змий какой! На вид благообразен, хоть икону пиши, а на деле шипит да свое делает!”
К тому времени вернулись с работ из Тагильского, и других заводов односельчане, — порассказали об огненных заводских работах, о дымных куренных печах, и тяжелом житье-бытье заводских помещичьих рабочих.
„Все такими будем! Все пожаримся за помещиков! Да что же это такое?!»
Вспомнили рассказы старожилов от дедов и прадедов, как при царице Екатерине пригонял верхом башкир Абдулка от Пугачева, сбивал народ итти бунтовать против помещиков.
Злоба закипала… Бабы днем и ночью „пилили“ своих домовладык. Житья не стало…
Три степенных мужика: Иван, Степан да Данила собирались вместе и думали тяжелую думу о надвигающейся напасти на „крестьянский люд честной”. Больших сборищ они избегали, уходили в каморку к церковному сторожу и тихо шептались.
Решили всем троим пойти к писарю Андрею Моисеевичу и поговорить с ним „по душам”. Сказано — сделано. Поздним вечером гуськом пробрались они в „волостное” к писарю.
— Будь друг, объясни ты нам — какая у тебя есть грамота на счет крестьянства? — вдруг спросили они после долгих предварительных жалоб на крестьянское житье.— Ведь душу, всю вымотали разными вестями…
— Поменьше слушайте своих-то баб, — заметил Моисеевич.
— И рады бы не слушать, да вести идут не от одних баб. Ведь есть бумага на счет картофию?
— Ну, есть,— отвечал писарь: я и объявлял вам на сходе.
— Что ты нам объявлял? Ты покажи нам золотообрезную грамоту! Там написано: отдать нас за помещика…
— Дурачье вы,— вскипел вдруг обычно сдержанный Моисеевич. И бороды длинные, а ума ни на волос!
Обиделись все три ходатая, а особенно Данила, с самой длинной бородой…
Дальше произошло что-то неожиданное для всех присутствующих. Долго недоумевали потом, как это случилось.
Кто-то из мужиков хотел схватить Моисеича за волосы и сорвал с его головы парик. Мужички подумали, что сорвали волосы вместе с кожей. У Моисеича блестела красная, потная лысина. Кровь! Моисеич от стыда схватился за голову. Мужики в ужасе бросились бежать, парик бросили в сенях…
Моисеич стоял среди „правления” и разводил руками. Потом быстро оделся, побежал домой… Рано утром он выезжал со своей семьей в город.
— Спас меня парик!— говорил он жене.
В сущности, этим и кончились крестьянские волнения в селе К. Слух о, сорванном с головы писаря, парике разнесся по деревне. Опять бабы помогли. Все как-то притихли. К тому же, пришли иные вести. В других больших селах волнения приняли жестокий характер: в поисках золотообрезной грамоты крестьяне купали попов и писарей в колодцах, пропускали подо льдом на веревке из одной проруби в другую…
Для усмирения были высланы войска. Нещадно били щпицрутенами…
— Да ведь мы за государя хотим! — кричали избиваемые: — нас отнимают за помещика…
Полное недоумение!
Вскоре губернатор и — все начальство поняло всю нелепость этой дикой расправы над „государевыми” крестьянами. Было дано распоряжение не напоминать потерпевшим об этом „казусе”, а издевавшихся над драными „бунтовщиками” строго останавливать.
Волнение это в народе слывет под именем „картофельного бунта“.
