Упряжка бежит, захлебываясь в просторах девственных снегов. У оленей вспотели бока. Пар валит от разгоряченных животных. Вот они сбавляют рысь, бегут, вяло переставляя ноги. Вдруг на рога вожака падает хорей — длинный шест для погонки упряжки,— и олень стремительно рвется вперед. Веер упряжки нарушен. Но и два других тоже рвутся вперед, догоняя передового, и снег под их ногами проваливается все меньше и меньше. Разбег взят.
Ядко Сегой успокаивается. Он опять прячет лицо в разрез треуха — мехового капюшона малицы — я поет. А снег из-под копыт расставленной упряжки бьет ему в лицо холодно и больно.
Дальше от холода и ветра, глубже в меховое тепло гуся и малицы прячет лицо Ядко и продолжает петь. Песнь эта длинна, как необъятные просторы Я-мала, тягуча и монотонна, как тысячи километров снега. Поет Ядко свою родовую песнь — сказание о бедствиях рода Сегоев, о своей семье, о самом себе.
Давно на Я-мале запел первый ненец из рода Сегоев печальную песнь о своей судьбе. А потом эта песня, изменяясь из рода в род, пошла по устам всех прочих Сегоев. Пели это сказание и дед, и отец Ядко, поет он ее теперь сам.
—…Восемнадцать зим и лет 1 маленький Ядко жил в тундре, когда отец ушел от Каменного пояса, с отрогов Пай-Хоя в Надымскую сторону в поисках правды. Сегой уходили от бедной жизни всем родом. Худой царский начальник привозил в тундру „пирт“ , а потом отбирал зверя, угонял оленей за долги.
Хой! Хой!.. — …Уходил род искать правду дальше, думал укрыться от плохих законов, которые делали ненцев бедными. Жили мало дней и ночей спокойно, когда началась большая война русских с русскими. Великий тадибей Тибичи сказал: „Беда, ой, ненцы, большая беда пришла в тундру. Идут из лесов к нам худые, ой, худые люди. Уходите, ненцы, дальше в тундру, на конец земли!..»
Хой! Хой! ..
—…И отец ушел к большой воде. С ним ушел брат его Хасово Сегой! Одним временем приехал к нам в стан русский начальник. Золотые плечи у него. Много кричал на брата отца — надо ему много оленей! „Где бедному ненцу взять много оленей?»— ответил ему Хасовой. Тогда худой русский взял шашку, повалил брата отца на нарту и сделал из головы его две! Много крови было тогда, и Ядко шибко плакал. Совсем скоро пришли в стан другие русские, с красной лентой на лбу и много стреляли в худого русского.
Хой! Хой!…
— …И стоя станом у большой воды видели потом, как белые (так говорили шаманы) бежали. Они ехали в лодках и скрывались в море.
Хой! Хой!..
— …И сказали шаманы: „Пришел в тундру новый закон — совсем худой закон! Уходите от него, ненцы! Красный закон это! А знаете, ненцы, где красная тундра, там голодное стадо олешек, там смерть. Так говорит бог Яумал-Хэ“ . И ушли Сегой все, только отец был беден и не мог поднять чум. Остались мы и страшно было. Несколько зим каслали у воды, лета в продолжение рыбу добывали, зимы в продолжение зверя промышляли. Лучше жить стали. Рыбу у нас красные русские не отбирали. Денег в долг давали. Товаров много привозили.
Хой! хой!..
— …Умер отец, и остался маленький Ядко один. Шаман бил в бубен и говорил: „Все Сегой умрут, все ненцы умрут. Умрешь и ты, Ядко, если будешь жить мирно с красным законом. Яумал-Хэ требует жертв! Много оленей у Ядко, но боги зовут их к с ебе «. Ядко отдал. Худо стало жить. Три оленя осталось у Ядко. Тогда Каменная Голова — богатей из Надымской тундры — взял Ядко сторожить свое стадо. Много у Каменной Головы олешек, ой, много! В стадо зайдешь — и не выйдешь, дороги нет до края. Почему же у Ядко только три? Пошто так боги хотят?..
И оборвалась недопетая бесконечная песня около самого чума, заглохла в визге оленегонок-лаек, прилегла у порога ветхой ноги.
— Мать!— сказал Ядко, войдя в чум и садясь у огня.— Мать, на летовки ухожу с оленями на Малый Я-мал. Последняя летовка у Каменной Головы, мать, а потом уйду. Шибко плохо у него. Бьет, ругает, а денег не платит. Прошлым днем загрыз у меня в стаде злой сермик важенку, и опять Каменная Голова в долг меня ввел. Сегодня опять надо жертву большую богам дать. Пусть они помогут мне в стаде летом. Попроси их, мать!
И та, кто родила его сорок лет и зим назад на грязных шкурах в снегу, та, кто всю жизнь под суровой скорбью глаз скрывала великую любовь к сыну, сказала:
— Да, Ядко, я принесу богам жертвы, я попрошу их послать тебе в капканы лучшего зверя и отогнать от олешек сермиков. Боги сильны, Ядко, они помогут тебе.
Мать принесла жертвы богам. Сам же Ядко, кочуя с оленями Каменной Головы на Я-мал, зашел на Святой мыс — жертвенный мыс кочевников Я-мала, между береговыми поселками Хэ и Нори, и здесь отдал шаману две последние лисьи шкурки за моление в честь обильной охоты и счастливой летовки чужих стад.
На летнем приволье тундры Ядко, как и все ненцы из Сегоев, познал истинное несчастье рода. Копытка и сибирка уложили много оленей из стада Каменной Головы. В капканы и плашки Ядко не шел зверь.
Зато нашел Ядко другое счастье в эту летовку. В станы кочевников в ту пору приехали советские факторщики. Они не были так страшны, как говорили шаманы. Они привезли с собой ненцам много товаров и охотно Давали их в долг . Чай, сахар, масло, табак появился в чумах бедняков. Приветливые и не злые люди называли себя кочевой мур-лавкой. У них совсем не было спирта, они справедливо расценивали шкурки зверя и всегда исправно платили за них ненцу-охотнику. Русские называли себя коммунистами и большевиками. Они говорили ненцам о новой власти, о ее работе среди кочевников, о советах и о богатеях. Ядко был любознательный, приметливый и сообразительный парень. Он и раньше чувствовал всю жестокость и корысть богатеев и обман шаманов и сомневался в их правоте
Его сомнения еще больше усилились, когда он узнал, что богатеев и шаманов фактория почти не снабжает товарами и продуктами. Понял тогда Ядко и то, почему шаманы и богатеи злы на новую власть. Понял, почему они так уговаривали ненцев уйти от нового закона. Это явилось для него настоящим откровением. Теперь все свободное время он думал обо всем этом, разделяя жизнь на „мы“ и „они». Выходило ярко, понятно, постижимо — и он стал озлобляться на „них“. Факторщики первые завезли в Мессовскую тундру Я-мала, на территорию р. Мессо, молву о совместной работе бедняков. Много чего не понимал из их разговоров Ядко, но нутром чувствовал в крепком слове — колхоз, артель — большую силу.
Все короткое полярное лето Сегой прожил в муках противоречивых чувств. С одной стороны, временами давили еще священные традиции глубокой древности, заветы стариков и сила шаманских и родовых законов. С другой, надвигалось что-то не совсем пока понятное, но радостное. Вернувшись с летовки к стоянке своего хозяина, он почти вызывающе принял руготню и сетования Каменной Головы насчет падежа оленей. Хмуро молчал, когда тот, задыхаясь от злобы, рычал:
— Ой, Ядко, где .мои олени? Где красавцы минеруи и сильные хоры? Иль затаил у кого из родичей моих олешек, собака!
И только под конец не вытерпел Ядко и со злобой выкрикнул:
— Так тебе и надо, проклятый тетто! Пусть подохнут все олени твои! Других украдешь у нас!
А когда Голова, оскорбленный этим мальчишкой, пастухом-батраком, привычно взял в правую руку тяжелую хо — березовую палку — и замахнулся, чтобы ударить парня, Ядко вдруг ощетинился, спокойно шагнул к нему, схватился за нож и твердо сказал:
— Ударишь, старый хор, — изобью, а потом в совет к красному русскому свезу! Не угроза побоев, а слово „совет » заставило Каменную Голову окаменеть с палкой в руке. Он понял, что с этой минуты у него не стало больше безвольного батрака.
* * *
Ехал Ядко, провожаемый первыми воплями первых буранов, к своему чуму и пел родовую песню Сегоев. Теперь к ней он прибавил еще свое, новое.
— …Долго, худо, ой худо жили Сегой в тундре, пока не пришли к ним новые законы красной власти. Этой власти боятся шаманы и, как трусливые теутеи, прячутся тетто.
Хой! Хой!..
В чуме Ядко удивил мать тем, что не принес, как обычно, жертв богам. Он су о сказал:
— Я больше не сторож оленей Каменной Головы. Буду промышлять зверя один…
Мать подняла удивленное лицо на сына, но промолчала. Он старший мужчина в чуме — хозяин. Таков закон тундры.
В эту зиму в Норях коммунист ненец Тер Калач собирал колхоз. Скликал он по тундре всех бедных и обездоленных. Ядко долго обсуждал с другими бедняками этот клич. Долгие крикливо-разговорные ночи в чумах о колхозе во многих ненцах Надымской стороны родили сомнения. Как быть?
Шаманы пугают, а новый закон зовет Где правда? Разъехались и каждый увез с собой палочку с зарубкой о дне собрания в Норях.
Ядко в это время болел. Ежась в старых шкурах от порывов ветра, он уныло считал дни. Проходит большой сон (ночь )— сострагивается зарубка. Ждал Ядко последних зарубок, думал, легче будет. Но вот и пришел срок. Упала у чума Сегоя упряжка и сам Тер Калач вошел в чум:
— Что лежишь, охотник? Зверь бьется в капкане на зимней тропе,— шутил веселый Тер.— Или сны хорошие сбили тебя со счету? Сегодня кончается последний срок,— нет больше зарубок — ехать надо!
— Тер Калач, во мне болезнь. Тюр (хорей) упадет у меня из рук. Ты поедешь на большой сбор ненцев и отдашь главному русскому это.
Подал Теру дощечку и на ней были написаны мысли его последних дней — продолжение песни рода Сегоев.
Когда Тер Калач подал на собрании дощечку „большому начальнику»— председателю Надымского райисполкома Пермякову, в президиуме долго не могли понять грамоту Ядко. Вызвали для объяснения ненцев. Те объяснили:
— Первые два знака показывают, что у него в семье два работника. Первый знак, большой — это он сам. Второй — маленький братишка есть. Потом пять знаков — это значит, что у Ядко Сегоя пять оленей, из них три быка и две важенки. Следующие два знака говорят, что у Ядко в чуме две женщины и обе не могут работать — старуха мать и маленькая сестренка. Последний знак — тамга Сегоев, тамга рода, ее вся тундра знает. Вся дощечка со знаками — заявление Ядко Сегоя о принятии его в колхоз.
— Значит Ядко батрак?— спросил председатель национального райисполкома.— Кто знает Ядко?
Собрание загудело. Все знали бедняка Ядко. Все знали о том, как он батрачил у Каменной Головы. Ядко Сегоя единогласно приняли в члены колхоза.
* * *
Через неделю в Нори приехал сам Ядко. Исхудалый, слабый, с растрескавшимися губами, но попрежнему живой, готовый работать. Два дня ходил Ядко вокруг правленцев, вокруг колхозников, приглядывался к работе, спрашивал, что и зачем делается, а потом пришел к уполномоченному окружного комитета партии и сказал:
— Колхоз для бедняков? Почему же так мало здесь ненцев у вас? Разве мало в тундре ненцев, которые живут у богатеев? Давай я поеду по станам звать к нам ненцев.
И у ехал Ядко разносить по станам и чумам весть о новом труде всем бедным землякам.
Плыли по тундре ошалелые и измученные бесконечной далью снеговые поземки. Вслед за плывущими поземками мчалась упряжка Сегоя. В тундре, в глухомани снегов и буранов, росла молва о ненецком колхозе „Нарьян Хаер“ .— „Красный рассвет». В чумах чадных и тесных кочевники обкрикивали и обругивали весть. Зло ощетинивались при этой вести тадибёи-шаманы и накликивали на колхоз злую беду.
— Красные пришли в холодную землю, чтобы совсем выгнать ненцев… Они собирают ненцев в колхозы, сгоняют их оленей в большие стада, чтобы потом легче отобрать было…
И немели все, когда вечно молчаливый батрак Ядко Сегой вдруг зло и насмешливо обрывал глашатая старого ненецкого бога Нума.
— Зря много волк воет, шаман. А почему он воет? Злой, голодный и без чума на снегу — от того и воет. Так и ты, шаман. Почему ты больш е всех кричишь? Знаю я. Тебя не зовут в колхоз. Ты стал зол и чуешь беду…
Молчали все, ожидая, что смерть сейчас же на месте поразит Ядко от этих дерзких слов. Духв тундры, законы Я-мала, поверия старейших у костра (чье слово — закон!) оскорбил он. Но Ядко остался живехонек и не ходила по гла зам его трусость, говорил еще Ядко:
— В колхоз надо беднякам итти. Пусть все идут — сыты будут. Кто не хочет, пусть сторожит чужих оленей, отдает добычу богатеям и ходит другой тропой. Много троп в тундре, пусть идут, куда их звезда ведет…
Шли утрами и днями и черно-пречерными ночами еле живыми поземки. Снег уносило с севера к урманам, к курганам святых мест, к берегам рек. Ездил Ядко по тундре, разносил новую весть о рассвете, крепко схватывался с шаманами, шибко трепал богатеев. Луццы-вы
— „Русских тундра» — Надымская тундра напиталась слухами. Чумы набухали народом и совещаниями.
Ядко вернулся в Нори довольный и возбужденный. Через несколько дней к колхозному стану пришло пять ненцев оленеводов. Колхоз рос.
* * *
Новые слова, новая работа захватили Ядко целиком. В чуме его теперь почти никогда невидали. Мать долго не спала, поджидая сына к очагу. Напрасно старая просиживала ночами, прислушиваясь к шорохам тундры. Напрасно ждала она рассыпчатой дроби едущей упряжки сына… Ядко днями и ночами пропадал в Норях. День он отдавал колхозу. Вместе с рыбаками готовил инвентарь для путины.
Его можно было видеть везде — в правлении, в лавке, в складах, в стадах — и везде он ходил, внимательно приглядываясь к работе колхозников. Если замечал неладное, помогал исправить, не ругался, требовал, разъяснял. Вечером шел в ячейку (с первых же дней вступления в колхоз он подал заявление в комсомол). Здесь он, в перерывы от занятий, верховодил развлечениями. То подражал религиозному танцу шамана, то усаживался на пол и начинал петь и рассказывать сказки и предания своей родины — холодной, суровой земли, или же под веселый смех ребят неумело подтягивал хору:
И боец молодой
Вдруг поник головой —
Комсомольское сердце
Разби-ито…
Не понимал слов песни, новый, незнакомый был и мотив, но по-любил Ядко эту песню крепко. Через месяц занятий в ячейке Ядко стал писать по-русски и не плохо читать. Особенно любил он газеты. Быстро далась ему грамота. Было просто удивительно, как у этого паренька хватает и сил и времени так работать и одновременно учиться. Его настойчивости, восприимчивости и организованности можно было прямо удивляться. Ядко впитывал в себя знания, как губка, как чернозем воду. При чем они у него как-то быстро приводились в порядок, любое приобретение находило свое надлежащее место и никогда не забывалось.
Перед ледоходом, когда заболевшая флюсом Обь ломала лед, дождалась старая мать сына. Прежний живой, веселый, рывком вошел он в чум и радостно сказал:
— Мать, слушай, мать! Там, в нарте, привез я тебе много, много сахару, калача, кренделя, настоящего чаю и посуду! Иди, возьми и ешь много, всегда ешь, мать…
Сам сел к огню и запел не как прежде, не родовую печальную песнь сегоев, стон, а „Комсомольская сердца расбита…» Слушала, удивлялась счастливая мать, но молчала.
* * *
К июню пришла в надымскую глушь Заполярья усталая весна. Пока она шла от берегов Черного моря, с Каспия, широкими Донскими и Кубанскими степями, пронеслась по черноземью, пока воевала со снегами в уральских лесах и камнях, ковыляла по сибирским таежным тропам, пока блуждала в запутанной лесотундре,— выбилась весна из сил и состарилась вместе с временем. К полярному кругу, к июню, доковыляла старушкой. В двери сурового края на конце земли вошла она не дерзко, распахнув двери и с силой ликующей молодости, а тихо приоткрыла ее изнемогающей рукой…
По утрам, встречая солнце, гоготали первые утки и протяжно плакали гагары в холодных заберегах и болотах, скромно пересвистывались в перелесках куропатки и многоязычно болтали ручьи.
Просыпалась тундра ото сна.
В средине месяца, наконец, протащила величественная Обь свои разбитые торосистые оковы и задышала часто весенней пьяностью. Вместе со льдом ушли в Арктику холода, моржи, тюлени и снежные пурги. В воду падали хлопотливые перелетные стаи дичи. Берега реки расцветали талями.
В эти дни рыба шла из моря в губу для метания икры. Шли в воде плотные косяки чопорных благородных нельм, суетливых моксунов, прытких сырков и чванливых налимов. Рыбное обилие стремилось к живунам, к сорам — притокам Оби и заливным лугам, к тиши и покою сытных заводей.
Начинался вонзь — весенний ход и весенний лов рыбы.
Шибко густо, хитро и неожиданно идет в воде рыбья орда. Старики ловцы говорят, что бывают места, когда весло в воде стоит „попом“— до того на берестяном колдане, гребешь с трудом и дном тащишься по спинам табуна! Это самое промысловое время, самое дорогое и напряженное. Тут уж не зевай, а лишь поторапливайся.
Колхозники начали ловить дружно.
К первой тоне Ядко только присматривался. Он сидел на корме грузного четырехпарного „неводника» и внимательно следил и запоминал каждое движение ловцов. Вслушивался в расторопные приказания бригадира Ларьки Артвеева и старался их разгадать. Ларька не в первый раз верховодит бригадой на путине. Его зырянский колхоз „Выль-Туй “ — „Новый путь» — самый лучший колхоз на Я-мале, а Ларька лучший его бригадир на лове. Смотрел на него Ядко, удивлялся и завидовал. Ровесник Сегою, тоже комсомолец, молодой, веселый, он здесь, на рыбных плесах, был трижды, четырежды выше Ядко.
Ларион стоял в лодке и уверенно, спокойно выбрасывал в воду невод первой тони. „Неводник» шел сравнительно быстро, но Ларька успевал взять часть мережи, просмотреть ее, проверить кибасы — кирпичные грузила — и своевременно забросить в Обь. На вымет невода Ларька собрал свою бригаду и заставил всех учиться работать и в тяге и упя ы — средней части невода. Вечером Ядко пришел в избушку зырянской артели колхоза „Выль-Туй“, утащил Артеева в угол и стал выспрашивать у него все подробности лова.
— Раз я говорю поможем, Ядко, значит, поможем. О чем разговор?— успокаивал его Ларька.— Ты думаешь нас напрасно сюда послали? Нет, Ядко, не зря! Мне сказали, чтобы я поучил тебя на первых порах. О чем речь? По учим. А потом соревноваться будем.
Кроме уважения к Ларьке, уносил Ядко к себе в чум крепкую драку в сердце:
„Почему Ларька может добыть 98 центнеров рыбы, а я с такой же бригадой только 60? Разве мы не научимся работать также и не выловим столько же?!“
Утренним заморзком вел Сегой свою бригаду побеждать Обь и рушить вековую старину в добыче рыбы. В первый раз каждый из ненецкой бригады становился к большому неводу. Вилась радость в груди молодого бригадира, но ютилась там и тревога. Надо было направить работу так, чтобы люди сразу же увидели преимущество неводов. Стали заводить невод. Береговой кол-причал удалялся все дальше и дальше.
Подвывали уключины стоном полуморских чаек — халеев. Булькала вода под веслами и тянули мережу ко дну тяжелые кибасья. Плыли не быстро, боясь плохо забросить тонь. Пленили реку неводом в 900 аршин и вышли на берег. Минуты шли тягостно и тревожно. Выметывать намокшую мережу было тяжело. Пядь за пядью выходил невод из воды. Лица у всех были сосредоточены и напряжены.
Ядко должен успевать везде. То он берется за тягло и бодрит колхозников, то бежит к пятовщикам и следит за ходом пяты. Сейчас в ней вся сила. Если опустить пяту — накренится невод и рыба уйдет, минуя мотню. Жарко, тяжело, тревожно.
Когда показались последние до мотни четверти невода, зашли ненцы по пояс, по колено в ледяную воду и выволокли на песок мотню, набитую камнями, местами изорванную, полную коряг. Сбегала с невода ручьями обратно вода, стонали в воздухе назойливые халеи, ждавшие рыбы, и плескались последними судорогами три налима — единственный улов первой тони.
Молча ушли колхозники в чумы и там сидели у огня без слов. Остались у брошенной тони ненецкой бригады ее пораженные надежды и потрясенный неудачей молодой бригадир. Сел Ядко прямо в мокрый невод, взял налима, бросил назад в воду, бросил другого, а третьего забыл. Думать не хотелось Бушевали внутри отчаяние и стыд. Умирал на песке единственный, оставшийся налим, широко открывая рот…
А из-за поворота талов с чеканной утренней звучностью доносились бодрые крики соседней бригады:
— Пошли на третью-ю то-онь! И улетели халеи за поворот талов, туда, где была рыба…
* * *
— Вот ты, Ядко, говоришь— учиться надо. Когда будем учиться? Рыбы много ушло и опять будет уходить. Я вот стар, смотри как много зарубок у меня на лице, мой род всю жизнь ловил рыбу самоловом. Все ненцы добывают так рыбу, давай и теперь ловить ими. А наловим на сытую жизнь колхоза, тогда и учиться новым неводом будем,— говорит старый ненец-колхозцик.
Один против всей бригады воевал Сегой. Не против них, этих вечных бедняков и батраков, а против их дедовских привычек и наследий. Крепко знал бригадир, что новый хороший астраханский невод в колхозе, это революционер на лове, в труде, в сознании ловцов. Потому и настаивал на продолжении лова неводом.
Как всегда кстати,— пришел в чум Ларька довольный, хотя и усталый. Шел берегом, увидел брошенный невод и понял все.
— О чем разговор? Мы тоже в первый раз так бились. Кроме камней и валежа ничего не вытаскивали. Один, два, три раза не будет ничего, а потом пойдет! Научитесь!
Уходя, обронил, как бы нехотя:
— Наша бригада хочет с вами соревноваться. Обещаем выловить сто десять центнеров и беречь орудия лова. По второму вопросу мы уже впереди — невод у нас развешен на ветру, а ваш гниет в тине. Бригада колхоза „Нарьян-Хаер“ отстает…
Не зная, какое смятение вселил в душе нарьянхаерцев, он ушел.
В ту же ночь бригада Ядко чинила и сушила невод. И еще до рассвета пошла в воду в этот день первая тонь. Разговоров было мало. Ларька и его бригада были у всех на уме… За первой, опять неудачной, вошла в воду вторая тонь. После каждого вымета собирались около бригадира, и он говорил почему опять плохая тонь. Десятки раз проверяли невод, примеряя его ко дну, изучали тягу пяты и ход вымета. Наконец, к обеду в четвертой тоне усталые колхозники выбросили на берег сразу около восьми центнеров. Живой, трепещущей рыбы было так много, что трудно было даже верить глазам. Старый ненец с зарубками жизни на лице тихо сказал вдруг:
— Два года надо плавать с самоловом, чтобы добыть столько… Саво ули, саво! Прав был Сегой! А Сегой, выбрав из кучи рыбы огромную нельму, шел уже к стану „Виль -Туя“ . Там, войдя в дом рыбаков, он положил рыбину на стол и сказал:
— Наша бригада вызов принимает и шлет подарок своим друзьям!
* * *
Ходили невода в воду, не щадили рыбу. К концу июня прошел вонзь. Сегой с бригадой приехал в Нори и доложил в правлении о том, что план они выполнили на сто тридцать процентов. Обо всем рассказал Ядко, но промолчал только о последнем разговоре с бригадиром „Виль -Туя» Ларькой. А был он у него перед отъездом из Сандибы на конце седенькой ночи. Бросил ему на плечо Ларька руку, пропахшую рыбой и ветрами, и тепло сказал:
— Если бы нам с тобой, Ядко, дали две бригады и сказали: выловите нам за путину триста центнеров… О чем речь? Стали бы ловить и, пожалуй, я бы взял немногим больше, чем ты со своей бригадой…
Есть много красивых и величественных минут в личной жизни человека.
И, пожалуй, самая незабываемая из них та, в которую постигается дружба между двумя людьми, познавшими радость нового мироощущения, когда ветхое „мое “ заменилось „нашим», а первобытная охота в одиночку превратилась в дружеское состязание за „наше».
Так у талов Сандибы родилась дружба двух молодых бригадиров.
Осень наступает на Я-мале всегда неожиданно. Первыми чувствовали ее пернатые гости юга. В сентябре шумными и крикливыми стаями стали улетать на юг ожиревшие гуси и красавцы лебеди. Забеспокоились в заводях гаги. Затихали на небе пожарища солнца, и ночь вступала в свои семидесятидневные права, а земля, не успевшая оттаять за лето на полметра в глубь , стала вновь застывать. Надвигалась полярная зима.
„Сале-Хард
ОКРУЖНОМУ КОМСОМОЛУ ПИСЬМО ОТ СЕГОЙ ЯДКО
Лиза и Хатанзеев Миша! Когда вы были в Норях, долго жили там, где наш колхоз рыбу промышлял, говорили, что писать надо вам в Обдорск, как работаем мы в колхозе, хорошо или плохо живем, чтобы знали это комсомольцы других колхозов.
Что нужно нам — тоже писать, и вы пошлете из Обдорска или привезете из большого города.
Моя голова много думала и много хочет сказать вам. Когда собрание колхоза было в чуме Якова Салендера, говорили, не надо кулаков, шаманов в колхоз пускать, я думал: „Зачем так говорить? У нас все хорошие люди“ .
Плохо думал. Олени худо в стаде паслись, сермик каждую ночь давит. Почему так пастух караулит? Спал много, оленя резал каждый день, гостей звал мясо есть, кровь горячую пить. Гостей, много нарт было, ели мясо оленей день и ночь. Хороший колхозник так делать не будет. Я сказал Того Хатио: „Не надо нам худых людей. Нужно больше смотреть, как пасут оленей, рыбу ловят, песца промышляют».
Хэно Няуси стал хорошо жить. Оленей было мало у Няуси, он пас оленей у нас в колхозе. Оленей у него много стало 100 больше. Где взял оленей Няуси? Теперь он не колхозник.
У Малых Норей, где чумов много стояло бедняков, куда я с вами и Петром Филипповым ходили звать их на большой праздник, мы там собрание проводили, чтобы оленей в одно стадо сделать — так каслать лучше будет на Я-Мал, а кто дома останется — рыбу ловить будет.
Много ненцев согласилось, стадо большое пошло, пасти два чума отправили, остальные в бригаду Салендера Лапчима записались и рыбу промышлять в Хоровую уехали.
Когда много народу в Таз ехало, у нас в Норях долго жили, я у них видел патефон, хорошо, очень хорошо играет, все слушать приходили. Мне Айва-Седа рассказал, где его строят. Моя голова думает, что нашу песню тоже так делать можно и ненцы все слушать будут.
Там, в Ленинграде, учится мой товарищ Няруй Иван, хорошо он пел, когда в тундре оленей пас. Напишите ему, что я просил и он пошлет, чтобы патефон играл.
Ячейка наша хорошо работает. Бригада ездила в тундру к ненцам, помогала фактории пушнину заготовлять. Трех наших ребят скоро к вам в Обдорск пошлем учиться. Я очень тоже хочу учиться. Колхоз не отпускает. Вы скажите Того Хатио, чтобы он меня на новую зиму отпустил.
Комсомольцы в Норях на днях стрелять всех собирали, кто метко бьет. Мы на трех нартах из колхоза приехали: я, Хэно Пекась, Толе Оковой, Марьин. Винтовка маленькая была, точку далеко поставили, куда бить надо. Все стреляли по 10 патрон, я 8 раз попал. Мне сказали — больше всех. Еще больше так стрелять надо — лучше стрелять буду.
Много я вам сказал, другой раз писать буду, а то рука моя устала, как рыбу неводила.
Будем ждать, когда приедете к нам из Обдорска и привезете все. Если наш колхоз за товаром поедет, я поеду в Обдорск, в гости приду и говорить больше буду — моя голова думает очень много.
Опять прощай.
Сегой Ядко.
В окружкоме письму не удивились. Тундра, побережье суровых холодных ледяных морей переделывается заново. Растет там из года в год торжествующая победа социализма, вместе с ростом этой победы несоизмеримо дальше, через многие века, шагнул бывший дикарь кочевник,— ныне сын единой трудовой семьи народов нашей великой родины.
От редакции
Желая ускорить выпуск № 2 нашего журнала, редакция решила опустить в нем продолжение повести А. Бармина „Уральские рудознатцы с тем, чтобы в № 3 поместить большую часть повести. Объем № 3 будет увеличен и доведен до 6 листов.
