«Начало»
…Он не помнил, когда он появился на свет — сорок ли, сто или сорок по сто лет назад. Казалось, что такого никогда не было, чтоб не было его, казалось, что он был всегда, хотя он знал, что это не так. Ведь он помнил руки матери, теплые, пахнущие кизяком, дымом и свежим хлебом, как помнил и запах отца — крепкий, грубоватый букет горькой степной полыни, козьего сыра и овечьей шерсти. Но лиц их не помнил вообще, хотя прожил с ними до пятнадцати лет, до той самой осенней ночи, когда проснулся от шума дождя за окном и почему-то понял — ему пора. И не задавая себе лишних вопросов, он без промедления собрался и тихо выскользнул из дома, перед этим, однако, нацарапав на вощеной дощечке, на которой отец записывал свои долги и расходы, несколько строк на прощанье: “Не ищите меня. Со мной ничего не случится. Я никогда не умру. Гильгамеш”.
Он не знал, куда он уходит и для чего, но знал, что так надо, что ему больше нельзя оставаться с людьми, давшими ему жизнь, — бессмертное не должно иметь начала. А он был, действительно, бессмертен, — об этом он догадывался, наверно, с самого раннего детства, хотя окончательно всё стало ясно позже, после того случая.
Ему было тогда двенадцать, они возвращались с отцом с ярмарки на арбе и, не успев добраться до их стойбища засветло, остановились ночевать в степи. Гильгамеш лежал на спине, на вонявшей шерстью овчине, рядом с быстро захрапевшим отцом, и смотрел на звезды. Вовсю стрекотали цикады, время от времени фыркала во сне лошадь, ворочался отец, но он лишь смотрел в высокое, раскинувшееся шатром, ночное небо, усыпанное мириадами далеких светил. Смотрел и любовался своей звездочкой, отец ему как-то показывал ее, звезду, под которой он был рожден, — маленькую серебристую звездочку в созвездии Сайги, казавшуюся одинокой даже среди своих сестер. А потом произошло страшное: звезда его вдруг сорвалась с места и начала стремительно падать и, прочертив в небе короткую дугу, сгорела, исчезнув в ночной бездне навсегда. Это было как в страшном сне: внутри у него словно что-то оборвалось, он закричал, он забился в припадке, разбудив и до смерти испугав отца, — Гильгамеш понял, что он умирает.
Холодного как ледышку, одеревеневшего так, что не могли разжать судорожно вцепившихся в овчину пальцев, привезли его на стойбище к деду Мергену, знахарю и колдуну, и отец отдал ему сразу трех ягнят, пообещав еще трижды по столько же, если спасет Гильгамеша, единственного его наследника, надежду и продолжателя рода. Два дня и две ночи, запершись и никого не пуская, просидел не отходя от бездвижного мальчика дед Мерген, сжигая в горшочках какие-то травы, снадобья, пытаясь заклинать каких-то духов, известных только ему, впадая временами в оцепенение и мало чем отличаясь в такие мгновения от Гильгамеша. А на третий день вышел к отцу с матерью, а они никуда не уезжали с его стойбища, и хмуро покачал головой: “Ничего больше сделать не могу. Если сегодня до захода солнца не встанет — не встанет никогда, а коли встанет — будет жить и никогда не умрет”.
И Гильгамеш встал — в три часа пополудни мать услышала, как зовет он ее слабым голосом из дома Мергена и просит пить. Он очнулся, а к вечеру уже начал ходить и мог есть, хотя был и очень слаб. Он сильно изменился с той поры, — шумный и неугомонный прежде, любящий поозорничать, он замкнулся в себе, стал тих и рассеян, словно постоянно прислушиваясь к чему-то в себе, чего-то ожидая, может даже знака. Он никому не рассказывал, но помнил, хоть и смутно, где был в те дни и ночи, что бездвижно лежал в доме Мергена. Он помнил, что куда-то падал, проваливался в какую-то бездну, бесконечную пропасть, охваченный ужасом, который и сковал его тело, и лишь когда вдруг услышал чей-то тихий голос — Мергена ли? — шепнувший только “не бойся, дна не будет”, всё исчезло — страх прошел. И он очнулся и понял: смерти нет и быть не может, если ее не бояться, и он уже не боялся, потому что знал — пропасть Времени без дна, а, значит, он бессмертен, ибо падать в нее можно вечно. Он помнил всё это и поэтому ничуть не удивился, когда, проснувшись той дождливой осенней ночью, а это было три года спустя, понял — ему пора уходить, так надо. И он ушел в ту ночь, в тот дождь, оставив отчий дом и отца с матерью навсегда, и никогда больше их не видел.
Так началось странствие Гильгамеша, имевшее начало, но не имевшее конца, — странствие длиною в жизнь.
«Перевал»
…Однажды Гильгамеш отправился к Морю — он мечтал увидеть его еще, наверно, с детства, с рассказов отца, привыкшего видеть воду лишь в колодце и однажды потрясенного зрелищем бесконечной водной глади, раскинувшейся перед ним, когда вместе с караваном ездил продавать шерсть в прибрежные селенья.
Гильгамеш хотел видеть Море, но путь ему преградил Кара-Даг, горный перевал, — ощетинившись неприступными, почти отвесными скалами и вековыми ледниками, разверзнув под ногами непреодолимые пропасти и расщелины, он не пускал Гильгамеша дальше. Вообще-то, Гильгамешу говорили, что Кара-Даг неприступен, что еще никому не удалось преодолеть его. К тому же в этом не было и нужды: двадцатью милями северней проходила Царская Тропа, проход к Морю, которой и шли многочисленные караваны, туда и обратно, в богатые приморские города. Но Гильгамеш был человеком упрямым и не хотел сворачивать к Тропе, так как твердо решил для себя, что пройдет к Морю здесь и только здесь — напрямую через Кара-Даг.
Недели две он не отступал и всё пытался пробиться через перевал, найти хоть какую-нибудь тропку, но горы были неприступны и лишь смеялись над ним. Это вконец разозлило Гильгамеша, и он дал тогда клятву на крови и хлебе, самую страшную клятву его рода, что будет он проклят и землей, и небом, ежели пройдет к Морю иным путем, чем через Кара-Даг. И он остался жить у его подножья: построил хижину, укрывавшую его от ветров и дождей, охотился и собирал орехи в лесах предгорий, ловил форель в близлежащем озере. А по ночам, сидя у костра, смотрел на звезды, среди которых уже не было его звезды, смотрел и о чем-то, казалось, думал, но это только казалось — он просто с детства любил звездное небо. Гильгамеш знал, что ему не преодолеть перевала — у него ведь нет орлиных крыльев, — но он знал и другое: ничто не вечно, даже горы. И он просто ждал – вечность оставалась в запасе у него, а значит, он всё равно выйдет к Морю – когда-нибудь.
Так проходили годы и века, может даже тысячелетия, Гильгамеш не вел счета дням своим — зачем ему это? — он просто ждал. Два раза в год вдоль Кара-Дага, на север и обратно, проходил большой караван из Аль-Каблы, далекого южного города, о богатстве и могуществе которого ходили легенды, и тогда он узнавал, что творится в мире. А в мире творились удивительные вещи: караванщики шепотом рассказывали, что где-то далеко на севере люди научились создавать чудесные машины, которые могут двигаться и работать сами, без людей, и которые скоро заменят лошадей и верблюдов, что эти люди научились летать и скоро полетят к звездам. Гильгамеш вначале лишь смеялся над их россказнями, но в один год караван не пришел — вместо него появились неведомые ему люди, светловолосые, голубоглазые, вместе со страшными машинами, о которых ему рассказывали. Машины стали рыть канавы и насыпать землю — они прокладывали дорогу, и вскоре вдоль Кара-Дага серой лентой протянулась широкая бетонная полоса, по которой засновали, туда и обратно, вначале редкие, а потом всё чаще, урчащие, фырчащие автомобили.
Гильгамеш удивлялся в первое время происходящему, но потом привык — за свой долгий век ему пришлось увидеть немало перемен, да и интересовал его, в конце концов, только перевал. Так продолжалось не один год, пока в один прекрасный день машин не стало: шоссе опустело, и рев двигателей перестал оглушать окрестности Кара-Дага. А через несколько лет — или столетий? — когда Гильгамеш уже стал забывать о них и о людях вообще, когда дорога стала зарастать травой и размываться дождями, на ней появился пеший человек. Исхудалый, заросший, в обветшавшей одежде, он рассказал Гильгамешу, что был Великий Потоп и все города и селенья смыло Море, и что оставшиеся в живых вернулись в пещеры и леса. Человек ушел дальше, и потом долгие-долгие годы Гильгамеш не видел ни одной живой души, но он ничему не удивлялся, — он знал: всё течет, но ничего не меняется в этом мире и всё возвращается на круги своя. И он оказался прав: через несколько столетий у перевала вновь появился караван с юга, и копыта лошадей и верблюдов глухо цокали по разбитым, заросшим травой, плитам — остаткам шоссе.
Гильгамеш ничему не удивлялся — он только ждал и своего дождался. В одну дождливую осеннюю ночь, в такую же, какой он ушел из родительского дома, Гильгамеш проснулся от толчков — под ним дрожала и ходила ходуном земля, — начиналось землетрясение. Он выскочил из своей хижины и услышал в темноте, как нарастает гул, а потом раздался страшный грохот, — казалось, рушатся сами небеса. И он упал на землю в великом страхе, зажав уши, спрятав голову под камни, так страшен был этот грохот. И так он пролежал до рассвета, а когда встало солнце и встал с земли Гильгамеш, он увидел, что в прежде неприступной стене скал образовалась широкая расщелина, и он понял — свершилось. Он быстро собрался и двинулся по дну расщелины, а к вечеру он вышел к Морю.
За спиной его расстилались песчаные дюны — застывшее море песков, — а перед ним шумело море живое, катившее бесконечные гряды волн, и Гильгамеш вдохнул морского, напитанного солью и ветром, воздуха и тихо рассмеялся. Он с детства мечтал увидеть Море, и оно было перед ним. Он поклялся, что пройдет через Кара-Даг, и он прошел. Разве он не добился своего? Гильгамеш рассмеялся и побрел вдоль берега. Это была его первая встреча с Морем.
«И всё-таки она бесконечна…»
…Однажды Гильгамеш был в Аль-Кабле и слушал беседы Ис-Аль-Талима, величайшего мудреца и философа во всем Южноземье, со своими учениками, и услышал от него удивительнейшую вещь: по его словам, Земля была шаром, а не бескрайней равниной, как всегда представлялось Гильгамешу. Удивленный услышанным, он подошел после беседы к мудрецу и обратился к нему с вопросом: “Скажи, о мудрейший, если я всё правильно понял, то, отправившись в одном направлении, не сбиваясь и не сворачивая с него, я приду в то же место, откуда вышел?” Ис-Аль-Талим улыбнулся и закивал ему, поглаживая бороду: “Воистину так, сын мой, ты всё правильно понял”. Еще более пораженный, чем прежде, Гильгамеш воскликнул: “Но ведь этого не может быть! Я исходил множество стран и земель, но никогда не удавалось мне вернуться в то же место, откуда выходил!” И когда развеселившийся мудрец в шутку предложил проверить его слова, Гильгамеш рассердился, и не на шутку, — он сверкнул глазами: “Вы зря смеетесь, учитель! Я докажу, что это не так. Прощайте!” С этими словами он вышел из городского сада, где и наставлял своих учеников сей великий мудрец, и, в тот же день покинув Аль-Каблу, двинулся на запад, вслед за солнцем, — если она не круглая, он просто никогда не вернется сюда.
Но дорога его в Аль-Каблу всё-таки привела, хотя путешествие его длилось не один год. Он шел только на запад, днем ориентируясь по солнцу, ночью — по звездам. Просторы водные он пересекал с торговыми судами, с торговцами же переходил горные перевалы и пустыни Новых Земель, и в конце своего пути, к своему великому удивлению, стал узнавать холмистые равнины Южноземья, а затем и вовсе уперся в белокаменные стены Аль-Каблы.
Несказанно огорченный, что Земля оказалась круглой, что оказался неправ, Гильгамеш вошел в город и нехотя направился в городской сад к Ис-Аль-Талиму, — Гильгамеш был упрям, но честен, и решил, что следует извиниться перед ним за свое самонадеянное невежество. Но когда, придя в сад, он увидел мудреца, его охватило удивление — перед ним вместо мужа зрелых лет, каким он его запомнил, стоял старик, начавший уже седеть и даже слегка горбиться, хоть еще и не утерявший окончательно благородной осанки. И Гильгамеш вдруг понял: это не тот Ис-Аль-Талим!
Гильгамеш выбежал из сада и побежал по городу и всюду находил перемены: появились новые дома, улицы, площади, чинара у караван-сарая, что помнил он маленькой и хилой, раскинула свои мощные ветви теперь широко и привольно. И Гильгамеш понял: это не та Аль-Кабла! Та Аль-Кабла, из которой он вышел много лет назад, чтобы проверить слова мудреца, тот Ис-Аль-Талим, чьи беседы он слушал в саду, остались в прошлом. Он пришел не в тот город, не в то место, откуда вышел, — в ту Аль-Каблу вернуться уже было нельзя — ее унесло потоком Времени.
Как возрадовался Гильгамеш! Значит, она всё-таки не круглая, раз нельзя вернуться в то же место, откуда вышел! Она только кажется такой мудрецам, забывшим о времени, — Времени, не делающем петель, которое нельзя обойти по кругу и вернуться к началу. О Времени, разрывающем круг земной, стремящийся замкнуться в шар, разрывающем в бесконечную дорогу, где возврата к былому нет, даже если всё возвращается, где все тропы — неведомы и нехожены, даже если по ним когда-то ходил. А значит, его путь, Путь Бессмертного, никогда не прервется и не замкнется. И, успокоенный этой мыслью, Гильгамеш отправился в чайхану — день был жаркий, а Земля — бесконечной…
«Времена»
…Однажды Гильгамеш сидел ночью в степи у костра, любуясь звездами и ночным небом, и увидел удивительное, можно сказать почти что чудесное. Он увидел, как вспыхнула в созвездии Сайги, или, как его еще называли, Козерога, маленькая серебристая звездочка, – это была его звезда, некогда погасшая, но теперь засиявшая вновь. Это была его звезда, Гильгамеш, несмотря на волнение, охватившее его, был уверен в этом, ведь он хорошо помнил ее расположение среди звезд, помнил ее цвет, яркость и мерцающий блеск, ошибки быть не могло, и могло это означать лишь одно: он вновь родился – где-то. Безумие? Но Гильгамеш всегда верил, что рано или поздно это когда-нибудь произойдет. Ведь в бесконечности времен, непредставимой и неохватываемой сознанием, в бесконечном круговращении вещей и судеб, где возможно любое сочетание, всё когда-либо рождавшееся и затем исчезнувшее имело шанс появиться вновь, хотя бы в силу случая, игры природы, шанс почти ничтожный при ограниченности сроков, но реальный в масштабах вечности. Хотя и ждать его можно было тоже целую вечность, а могло оказаться, что недостаточно и ее, – случай он ведь и есть случай, но Гильгамеш верил, и это случилось: звезда его вновь горела на небосводе, означая, что где-то вновь родился он, – он, Бессмертный.
Его не смущало, как так могло, что он где-то еще, – мало ли что может произойти в этом удивительнейшем из миров? За века и тысячелетия своей жизни ему встречалось и не такое. Да и помнил он к тому же поучения несравненного Фао-Шиня, великого мудреца Восточной Окраины, с которым имел он в свое время долгие беседы, когда случай приводил его в Лиань, где держал Фао-Шинь свою школу. «Посмотри, Гильгамеш, на этот камень и эту смоковницу. Что делает камень – камнем, а смоковницу – смоковницей? Свойства ли их или формы? – и Фао-Шинь вопросительно поворачивал к нему голову, но сам же и отвечал: — Нет, свойства и формы текучи, изменчивы, и каждому они зрятся разными, ибо зависят от наших чувств, а не от их сути. Делает же их тем, что они есть, — мысль: мысль камня, что он – камень, застывшая и не позволяющая ему потечь водой или стать ветром, и мысль смоковницы, что она – смоковница, а не птица, сидящая в ее ветвях. Посмотри на меня и себя, Гильгамеш. Что делает тебя – Гильгамешем, а меня – Фао-Шинем? Только мысль, что ты – Гильгамеш, а я – Фао-Шинь. Только мысль, вне которой всё едино и всё есть всё. Убери эту мысль, и ты сможешь стать всем, хоть камнем, лежащим у дороги, хоть птицей, летящей в небесах».
И Гильгамеш знал, что родившийся в эту ночь, под этой звездой, есть он же сам, еще одно его воплощение, а мысль, нашептывавшая, что это безумие, что не может одно быть вместе с тем и другим, — всего лишь мысль, которую можно убрать, и всё станет возможным, даже самое невозможное. Разве возможно бессмертие для рожденного смертной, для имевшего начало? Вся мудрость веков, вся новая наука в один голос твердили, что нет. Однако он жил и знал, что будет жить и никогда не умрет. Да, его судьба была лишь случайностью и игрой природы в этом мире закона и необходимости, лишь случайным всплеском, прорывом какого-то иного мира, где возможно и иное, лишь невероятным поворотом колеса сансары, удачным броском костей, шанс которого – один на бесконечность, но если есть она, эта бесконечность, должен ведь быть тогда и один. И он был, он – Бессмертный, и он мог быть только один, и быть рожденным в эту ночь мог тоже только он один, ведь это была его звезда, Гильгамеш не мог ошибиться.
И запала ему с той ночи мысль – найти того, другого себя, где-то родившегося на этом белом свете, увидеть мать свою и отца, ибо родиться он мог только от них, иначе это был бы не он. Но где искать себя, в каком таком краю, в какой земле, он не знал – земля была большая. Но помог ему случай: повстречал он как-то в Великой Желтой Степи большой караван, шедший откуда-то с востока к Срединному Морю, в богатые приморские города, и шли с ним три волхва старых. И рассказали они ему, что идут поклониться Царю-Младенцу, Сыну Девы, родившемуся под новой звездой, и указали на ту самую звездочку в созвездии Сайги. И понял Гильгамеш, что говорят они о том, кого хотел бы увидеть и он, и немедля отправился с ними.
Путь их был неблизким. Пересекли они Великую Степь и Центральное Нагорье, Край Четырех Рек и Мертвые Равнины, и каждую ночь волхвы сверяли по звезде Гильгамеша свой путь, ибо только по ней могли вычислить то место, где родился Младенец-Царь. Но по мере приближения их к цели, уже отделившись от каравана, помощь им в этом стал оказывать и сам Гильгамеш. К своему удивлению, стал он узнавать родные места, степь своего детства, казалось бы давно исчезнувшую, растворившуюся в пространствах времен, которую искал он не раз, поддаваясь внезапно случавшимся с ним порой приступам странной, непонятной тоски, но не находил, приходя к горькой мысли, что земля детства его, земля обетованная, сокрыта от него навсегда. Но теперь, озираясь по сторонам и окрестностям дороги, которой они шли, всё более уверялся он, что не ошибся, что, действительно, он сам родился вновь, а не кто-то другой. И уже не удивился ничуть, только сильней забилось сердце и хотелось бежать туда, вниз, когда увидел он со знакомого холма, на склоне которого любил играть в детстве, родное стойбище и дымок от готовящегося ужина, когда услышал лай собак, Джульбарса, Бека, Актая, и блеянье овец в загоне. И волхвы, понявшие, что пришли к цели, в благоговении опустились на землю и вознесли хвалу небесам.
А потом они шли к его дому, торжественно и величаво, неся дары свои – золото, ладан и смирну. И Гильгамеш шел с ними, с бьющимся сердцем, боясь поднять глаза, потому что кто-то в светлом стоял уже на крыльце, а когда поднял, увидел, как идет гостям навстречу молодая темноволосая женщина с тихим и приветливым взглядом. То была его мать, он не помнил ее лица, но знал, что это могла быть только она, он всегда представлял ее именно такой. И он пожирал ее взглядом, пытаясь запомнить на всю оставшуюся вечность эти родные до боли черты лица, зная, что такое может быть только раз, чтобы что-то возвращалось оттуда, откуда нет возврата, и уже никогда не повторится. И хотелось коснуться ее рук, рук матери его, пахнущих дымом и свежим хлебом, прикоснуться, припасть, прижаться губами и смотреть в эти глаза, тихие и ласковые, но он только стискивал пальцы и шел за волхвами в дом.
Отца дома не было – повез он показать деду Мергену занемогшую кобылицу и вернуться должен был только на следующий день, – и объяснять им причину их прихода пришлось матери, ничуть, впрочем, не удивившейся словам волхвов о предназначенности ее первенца к Великому Царствованию, словно знала она уже об этом. И когда вынесла она им младенца своего, Гильгамеш вздрогнул, – это был он! Да, это было он, Гильгамеш узнавал себя в нем, словно смотрясь в зеркало времени, и пока преподносили волхвы дары свои, и звучали торжественные пророчества их о великой судьбе младенца, началось двоиться всё в голове у Гильгамеша. То чувствовал он себя младенцем этим и руки матери, державшие его, то вновь стоял за спинами волхвов, простой степной странник. И так его это стало разрывать, что не знал уж он, где он и кто он, что испугался он даже за рассудок свой и понял, что нельзя ему более оставаться здесь. Но и уйти просто так, без подарка, не мог он, не хотел он обижать мать свою, и поэтому, достав из котомки чашу для вина, хоть и не новую, и смущаясь этим, преподнес ее младенцу и сказал: «Прими в дар от странника, ведь и тебя ждет путь – и путь, и жизнь, и истина. Не проноси ее мимо, и смерть не коснется тебя». Гильгамеш знал, что он никогда не умрет, хоть и судьба его сложиться иначе – ничто ведь не повторяется дважды, даже если что-то возвращается. В тот же вечер он ушел с родного стойбища, – отца он так и не увидел.
Проходили годы, и, окидывая взглядом ночное небо и по-прежнему находя там свою маленькую серебристую звездочку, Гильгамеш успокоенно вздыхал и улыбался, вновь убеждаясь, что всё случившееся тогда не сон, что есть он где-то еще.
Но однажды, когда с той ночи, ночи его второго рождения, минуло более трех десятков лет, увидел он, как затуманилась и замерцала кровавым отблеском его звезда, его звездочка, и Гильгамеш понял – беда, стряслось что-то, что-то грозит ему, другому. И, оседлав лучшего скакуна из табуна, что пас он той весной на Хиорданских Равнинах, нанявшись к одному богатому шейху, и не жалея ни себя, ни коня, Гильгамеш в ту же ночь отправился на запад. Он гнал, сам не зная куда, доверившись своему сердцу, веря, что оно не ошибется и приведет к нему же, но другому, попавшему в беду.
Он скакал без отдыха и сна две ночи и два дня, и даже страшное знамение, случившееся в первый же день пути, не остановило его: с шестого часа по девятый померкло солнце и тьма, казалось, воцарилась по всей земле. Стали видны даже звезды, и даже его звездочка, совсем почти затянувшаяся зловещей, словно кровавой дымкой, а потом вдруг вздрогнула земля и сотряслась, и звезда его в тот же миг вспыхнула ярким светом, вспыхнула и погасла. Но Гильгамеш, нахлестывая коня и крепче прижимаясь к его холке, упрямо твердил себе, что это лишь наваждение, что не мог он умереть, – ведь он Бессмертный! И даже наступившая затем ночь, обычная ночь, когда вновь зажглись звезды, но только уже без его звездочки, не убедила Гильгамеша, и он лишь подгонял коня, а к вечеру следующего дня, завидев впереди стены большого города, понял, что уже у цели.
Оставив коня в придорожной харчевне, он поспешил в город и у его врат столкнулся… со своей матерью! Гильгамеш взглянул на ее поседевшие волосы, на скорбно сжатые губы и опустил голову – он всё понял: он не успел. Но разве мог он умереть? Гильгамеш коснулся ее руки и тихо спросил: где он? И она, словно ждавшая такого вопроса, молча, взяв его за руку, повела через весь город и, приведя к небольшой пещере, заваленной камнем, кивнула: здесь. И Гильгамеш горестно опустился на землю – ведь это он умер! Но как такое могло случиться?! Ведь он не мог умереть, ведь он – Бессмертный! Гильгамеш не мог понять этого.
Он долго сидел у той пещеры, ставшей ему, другому, гробом, наедине со своими горькими думами, – может, и он сам, не только другой, не бессмертен? И только когда вновь зажглись звезды в небе, но уже без одной, он тяжело поднялся и пошел бродить по городу, потерянный и опечаленный. Ближе к концу ночи вновь вышел он к той пещере, вышел и удивленно замер – было еще темно, но он видел, что камень, закрывавший вход, отвален. С бьющимся сердцем Гильгамеш вошел в пещеру и потрясенно остановился – гроб был пуст! Белели в темноте пелены, небрежно отброшенная плащаница, но тела не было! Внезапно озаренный, Гильгамеш выскочил из пещеры и задрал голову. И так и было! И он засмеялся, засмеялся тихо и радостно, – в созвездии Сайги, или, как его еще называли, Козерога, сияла чистым и ровным светом маленькая серебристая звездочка, его звезда, звезда Бессмертного, погасшая третьего дня, но превозмогшая тьму и воссиявшая вновь.
И когда вскоре послышались шаги, и увидел он двух приближавшихся и испуганно остановившихся перед развернувшейся пещерой женщин, окликнул он их, сидя на камне: «Что вы ищете живого среди мертвых? Его здесь нет». И увидев, что испугались они еще больше, Гильгамеш вновь рассмеялся – маловеры! Ведь не мог он умереть, он всегда знал это, ведь сияла в небе Звезда Бессмертия, что будет светить теперь вечно, светить и во тьме, и тьма ее не обнимет…
____________________________
Декабрь 2000г.
