— О чем песня? — перебил я ее отповедь.
— В смысле? — удивилась начинающая суперзвезда.
— О чем поется в песне?
Она полезла в наладонник и начала зачитывать перевод:
— Мы научились любить тебя с вершины истории, где солнце твоей храбрости повергло осаде смерть, — тут
она закашлялась и растерянно прокомментировала: — Бред какой-то! Но по-испански звучит круто!
— Это песня о человеке, которого убили семьдесят лет назад.
— Ага, — понятливо вздохнула звезда. — Он умер, и ему написали песню.
— Нет. Песню написали, когда он еще был жив.
— Да ну! — искренне удивилась она. — Это как же надо любить мужика, чтобы забацать такое! Я хотела бы быть женщиной, которую он так любил. Честно, мне еще не встречался ни один мужик, чтобы я про него хоть строчку написала.
— Песня написана мужчиной! — перебил я поток романтических откровений.
— Он что, был геем? Я думала, в то время за это осуждали!
Наверное, стоило ужаснуться. Сколько ей? Двадцать пять? Она ничего не знает, ни о чем не думает. Тупо стрижет бабло, как было принято выражаться во времена моей юности. Как выражаются сейчас? Я не помню. Я не запоминаю ничего из происходящего в последнее время. Док говорит, что это нормально. Мне просто больше незачем что-либо запоминать — не пригодится!
Кстати о докторах. В нашу каюту ворвалась мой врач — Настя. В руках у нее была гюрза с усиленными разрывными.
— Алекс?
Она спрашивала, нормален ли я. Владею ли я собой.
— Она не понимает, о чем поет, Настя! — пожаловался я ей на нашу звезду. — Через три дня ей будет подпевать весь зал. Стоя. А она не понимает, о чем она поет.
— Что?
Настя замерла на несколько секунд, а потом как-то странно улыбнулась. Гюрза выпала из ее руки, и она подошла ко мне вплотную. И стала бить меня в грудь кулачками.
— Да какое тебе на хрен дело, что она поет? Какое тебе вообще до нее дело? Это же просто поющие трусы!
— Эй, ты! — воскликнула «поющие трусы».
— Ненавижу!
