Зеленый кабинет, последние парты ломятся, а на первых пустынно. Зелёный — это выкрашенные масляной краской стены. Имитация, конечно. Только…
Уж давно нет Земли, первой, той самой. Уж давно история делится на период Дикости и период Переселения — и история Дикости никому более не интересна. Уж давно люди зовутся людьми лишь по старой генетической привычке всех делить на людей и нелюдей, своих и чужих — хотя и генов-то прежних, верно, ни у кого не осталось. Уж давно ученики смотрят на учителя золотистыми, алыми, фиолетовыми глазами со зрачками кошачьими и змеиными или ещё какими, обращают к нему зелёные, коричневые, пятнистые лица. Да, это всё люди, но какие разные люди!
Однако остались парты, классы и вот эта масляная краска — извечные, как Вселенная. Бог знает, по какой Его прихоти остались.
— Здравствуй, класс!
Разные и возбуждённые маленькие люди в который раз за этот учебный год вперивают в своего учителя равнодушные взгляды. Учитель — я, Малькольм Реббис, почти настоящий человек, — стою и жду.
Я жду молча. Это такая своеобразная игра в «кто кого перебодает». Дети не желают подыматься со стульев, проявлять уважение, а учитель не начнёт урока до тех пор, пока не проявят, но всё, что он может, — только терпеливо ждать. В конце концов встанут. Но они по-прежнему надеются, что сегодня, или завтра, или послезавтра учитель махнет рукой: делайте что хотите. Класс надеется победить, надеется, что мистер Реббис сдастся так же, как до этого сдались мисс Ламмис, мистер Каритас, мистер…
Вот. Я был прав. Сначала поднимается маленький Ленни, похожий на тигрёнка зубрилка и отличник, робкий и тихий. Иногда кажется, что он зубрит безо всякого понимания, что в нём, как и в остальных тридцати пяти учащихся этого класса, не отпечатывается и не отзывается ни единое слово из тех, что произносит учитель. Но иногда кажется иначе… Собственно, не такой уж и маленький, пятнадцать лет, просто так выглядит… Затем его соседка, страшноватенькая своими пантерьими клычками и глуповатая Лиза. Ну а после там и здесь прорастает нестройный ученический лес.
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Они падают на стулья в показушном изнеможении.
Я — начинаю.
Класс преображается, он переливается картинами далёкой Дикости, он подпевает мне ветрами и шумами моря, он стонет скрипучей старой лодкой, грозовеет и темнеет, когда я читаю своим ученикам «Старика и море». Я читаю и живу этим тугим, как натянутая тетива, солоноватым текстом, я сам превращаюсь в тетиву для текста, который готов сорваться с книжных страниц стрелой. Но текст заканчивается. Я снова в классе, а класс опять зелен от масляной краски.
Кто-то очень умный давно, ещё в Дикости, сказал, что никому не дано предугадать, как его слово отзовётся. Иногда мне хочется добавить — или не отзовется. Мне кажется, что моё слово падает могильным камнем и не отзывается никак. Глухо. Ученики передо мной демонстративно зевают, перешёптываются, щёлкают клавишами портативов. Только маленький Ленни что-то усиленно строчит в старомодный аналоговый блокнот.
Некоторое время молча смотрю на детей, потом качаю головой, произношу фразу, не нужную ни мне, ни им:
— Всем спасибо за внимание. Урок окончен.
И ухожу, не оглядываясь, зная, что за спиной мне показывают непристойные жесты, что смеются — заливисто и жизнерадостно, как умеют только дети, — надо мной.
Их ненависть ко мне ничем необъяснима: я не сделал им ни одной гадости за всю жизнь, я даже отметок им не выставляю, потому что это обязанность классного надзирателя. Ненависть необъяснима, разве что — я ведь не человек, я учитель. А следовательно — нелюдь.
***
Гулять в парке не только положено по штатному распорядку, но и приятно: здесь самый чистый во всем полисе воздух и стрекочут в траве крохотные синие ящерки, а на ветках деревьев топорщат перья птицы — летать они не умеют, зато ловко взбираются высоко в крону и там греются, расправляя под искусственным солнцем пушистые крылья. В такой час — между четырьмя и пятью часами вечера, — людей в парке почти нет, они появляются позже, после окончания рабочего дня, поэтому никто не отвлекает от размышлений.
А размышляется сегодня всё о том же. Почему учитель не человек, и как с этим жить.
Разумеется, учитель не человек. Учитель — искусственный организм, выращенный в пробирке, от рождения обладающий всеми свойствами, необходимыми, чтобы учить людей определённому предмету школьной программы, и лишённый всех остальных свойств, препятствующих выполнению основной функции. У меня нет родителей и никогда не будет собственных детей, я выносливей среднестатистического жителя полиса, терпение, вежливость и доброжелательность у меня в крови в буквальном смысле. Я люблю свой предмет всей душой. Таким я создан. Таким создан любой учитель, работающий в нашей или любой другой школе Веги-7.
Я был создан тогда, когда оказалось, что учить чему-то других в то время, когда следует идти к успеху и процветанию самому, — позор. Наверно, это правда, и тогда учителями становились лишь те, кто больше ничего не умел. Наверно. Сейчас-то нас штампуют на конвейере, чтобы мы учили полезным вещам нормальных людей.
Хотя я, например, преподаю я литературу и искусство Дикости, самый ненужный предмет в программе начального экономического образования. Даже я не понимаю, зачем этот предмет ввели в программу. Вот и дети не понимают. Просто мне очень хочется, чтобы они плакали вместе со мной над Хэмингуэем или смеялись над Твеном. А они только зевают.
Но прогулочный час подходит к концу. Сейчас я вернусь к себе в комнату, подготовлю три урока на завтра и лягу спать. Да, так и сделаю.
Вот, собственно, о чем на самом деле размышляется: что сделаешь сейчас и что сделаешь потом. И так жизнь проходит.
***
В комнате гулял застоявшийся городской ветер. Маленькие лампочки зажглись и разогнали вечерний полумрак, когда Малкольм вошёл, и послушно погасли, когда, закончив дела, вытянулся на по-спартански узкой койке. Комната заснула тишиной.
Но посреди ночи, в самый бестревожный, темный и глухой час, пропел звоночек. И Малькольм проснулся.
А на стене, в экране головизора, — маленький Ленни. Встревоженный, растрёпанный и сейчас совершенно не похожий на бездумного зубрилку.
— Ленни? Что-то случилось?
Мальчишка мотнул головой. Нервно спросил:
— Мистер Реббис…сейчас ночь, но… а зачем старик тащил рыбину? Зачем, если он старый и слабый, он шёл в море? Его же мог бы кормить тот мальчик?
— Может быть, старик не хотел обременять других? Или был слишком горд, чтобы принять помощь? Или просто боялся довериться людям? Как ты думаешь?
— Я не знаю. Поэтому спрашиваю. Рыба… Я не представляю себе таких рыб! С мечом во лбу! И вообще, как люди жили?! Дикость же!
Визор умолк и погрустнел. Изображение истаяло. Вот уж действительно: наше слово отзовется. Но как?
Утренний урок прошёл гладко, тихо, для разнообразия — в компании с Вальтером Скоттом. Славный рыцарь Айвенго, на которого Малькольм не походил ни капли, но в которого врос душой, сражался за честь благородной леди Ровены, по классу задумчиво бродили стылые сквозняки древнего замка, пахло прелью осени. Ленни сидел за первой партой сонный, почти безучастный, будто бы и не помня своих ночных вопросов. Малькольм внутренне пожал плечами, но тоже сделал вид, что ничего не было.
После обеда он гулял с мисс Ламмис. Своих детей, конечно, у неё никогда не будет. Как и у Малькольма. Но это ведь не отменяет возможности семьи. Хотя, смутно думалось Малькольму, какая же это семья — без детей?
— Ламми, — сказал Малькольм. Ему просто нравилось называть её по имени, но нужно было сказать что-то ещё, и он вдруг, внезапно, добавил: — Это ведь абсурд!
— Что — абсурд, Малькольм? — нахмурила бровки Ламмис. Слишком красивые бровки для учительницы экономики.
— Да всё — абсурд! — продолжал уже теперь зло, нервно Малькольм. — Каждый ребёнок — индивидуальность, да? Мы должны уважать в каждом ребёнке его индивидуальность. Верно?
— Ну… да. Верно.
— А за что нам её уважать? Эту скотскую, неразумную, агрессивную индивидуальность?!
— Ты меня пугаешь…
— Индивидуальность! Индивидуальность бывает у человека, а не у стада диких обезьян! Чтобы стать индивидуальностью, нужно сперва научиться быть человеком! Хотя бы сопереживать научиться! Вальтер Скотта им читал сегодня… впрочем, прости. Прости…
Проводил взглядом спину убегающей Ламмис. Вот так всегда. Не нужно было заводиться.
***
— А в Дикости женщины были слабые? Слабее мужчин?
— Да. Слабые, — потом, со смутной тоской: — Женственные.
Нежные переливы ночника. Половина четвертого утра. Еще даже птицы спят.
— И женщин нужно было защищать? Но ведь…
— Да. И женщин нужно было защищать. Нужно было защищать всех слабых и униженных.
Ленни действительно выглядит значительно младше своих лет. Вероятней всего, какая-то положительная мутация долголетия, но сейчас он — заморыш. Особенно на фоне своих не по годам развитых одноклассников.
— Зачем? Это ведь не целесообразно. Слабые дают слабое потомство, а слабое потомство не способствует выживанию популяции.
— Понимаешь, Ленни, мы ж всё-таки люди… или почти люди. Не звери. И поступать должны не как звери. Иногда мы должны поступать не целесообразно, а просто по-человечески. Слабым ведь тоже хочется жить.
— Хочется. Поэтому женщин нужно было защищать. Я понял. Наверно.
***
К Рождеству городские власти распорядились насчет снега, и он теперь ложился в парке ровным белым одеялом, заволакивал лужайки и дорожки, а птицы в ветвях сидели, нахохлившись, и топорщили пестрые перья. В память о древнейшей из традиций на ледовой площадке нарядили рождественское дерево. Пахло хвоей, цитрусами, корицей и весельем.
Начались каникулы — и у школьников, и у учителей.
В первый каникулярный день Малькольм сидел в парке и смотрел, как падает снег. Он знал, что купол полиса непроницаем для настоящих осадков Веги-7, что воздух, пригодный для дыхания, — результат таинственной алхимии генераторов атмосферы, а падающий снег — работа климатизаторов. Да и серо-стальное небо над головой — обычная декорация. Но он всё равно сидел и смотрел.
И пытался понять.
В древности человек молился деревянной доске, а говорил с Богом. Тот человек пил вино, вкушая кровь Бога. Тогда человек, умирая, попадал на небо. Нынешний человек знает, что такое снег на самом деле. И зачем же смотреть, как он падает с потолка, прикинувшегося небом?
А снег перестал только в последний день коротеньких каникул. Ветер продолжал хрустеть не городской свежестью. Днем позвонила мисс Ламмис, спрашивала насчет расписания уроков. Последний же перед началом семестра вечер оказался неприкаянно свободен. И Малькольм снова отправился в парк.
Девчонка визжала. Истошно. Так, будто её режут. Визг был сплавом детского и уже проснувшегося женского, самочьего, он полоснул Малькольма сразу дважды — учительское в нем, заточенное под защиту ребёнка вопреки всему, даже если придётся гибнуть самому; и мужское, старомодное, дикое.
Визг доносился из-за кованого заборчика, отделявшего парк от детской площадки. Заборчик был невысок, по росту подростка, взрослому мужчине перемахнуть — не заметить.
Но.
Учителям на детской площадке находиться запрещено. Строго. Площадка — территория детей. Никто не имеет права вмешиваться в личную жизнь ребёнка, а площадка — воплощённая неприкосновенность этой жизни. Табу.
Но-но-но…
Визг оборвался на самой верхней ноте. Что там с ней делают-то?! Убивают, что ли? Или… уже убили?! Дети. Да какие, к черту, дети?!
Заборчик остался позади. Снег ошмётками рвался из-под ног, ветер свистел в ушах. Со страху взмокло между лопатками.
Девчонка оказалась Лизой, прижатой к стволу дерева. Она теперь не визжала, а стояла, зажмурившись, тяжело дыша, а какой-то плечистый молодчик, навалившись на неё всем телом, уже стягивал с неё узенькие штанишки. Молодчика Малькольм признал не сразу, но всё же признал — Рольф, наглец и заводила самых отчаянных хулиганов, вечно сидящий на задней парте и вечно скалящий оттуда презрительные улыбочки.
А еще били Ленни. Те самые хулиганы, которых, верно, и нынче натравил Рольф. Стив и Карл. Двое, но Ленни хватило бы и одного. Заморыш, что с него взять. Он еще станет мужчиной…
— Прекратить! Сейчас же! — отчаянно заорал, не зная, кого спасать первым — девчонку или Ленни.
Очень медленно Рольф обернулся. Один из хулиганов замахнулся, да так и замер, только второй продолжал методично молотить скулящего мальчишку.
— Убери руки от девочки, — сказал Рольфу Малькольм. — А вы уходите. Все трое — прочь. Проваливайте!
И тут Лиза засмеялась — сперва тихонько, пробуя, потом всё громче и обидней. Она стояла, и хохотала, и сквозь хохот давила:
— Ой, не могу! Сперва один защитничек, теперь еще этот прискакал. Проваливал бы ты сам, учитель, а мы тут уж разберемся. Это наша территория.
Впервые в жизни Малькольм покраснел. Кипятком прилило к щекам.
— Не трогайте Ленни, — пробормотал. — Не уйду ведь!
— Ну ты даешь, учитель, — ухмыльнулся Рольф своим гаденьким оскалом. — И вправду — шёл бы? Видишь же, девочка не против поразвлечься.
— Да. Вижу. Но мальчик — нет.
— Мальчик сам полез. И получает по заслугам. Уходи.
Ленни продолжал скулить, а один из молодчиков, Карл, методично месить его кулаками.
Тогда всё сделалось как в дурном сне. Малькольм двинулся на молодчика, на оттесняя Рольфа плечом. Схватил за круглое розовое ухо одной рукой, потянул, поднимая со снега, а второй ударил — не замахиваясь, коротко, по лицу. Брызнула кровь. Мальчишка часто-часто моргал, беспомощно глядя на своего учителя. Было очень тихо.
Учитель никогда не поднимет руки на ученика…
Они не ожидали. И поэтому не сразу поняли. А когда поняли, первым — Карл, то испугались. Они-то верили в свою безнаказанность.
Карл побежал, за ним следом дернулся Стив… Лиза, на бегу поддергивая штанишки… Рольф — последним.
Он сначала ещё пятился, буравя Малькольма яростным взглядом, пообещал:
— Я это так не оставлю. Вылетишь. И этот гаденыш тоже.
И только тогда рванул.
А дурной сон продолжался. Малькольм поднимал со снега окровавленного Ленни, вызывал надзирателя и медиков, что-то кому-то объяснял. Но не запомнил ничего кроме жалкого:
— Я всего лишь защищал женщину. Как вы говорили, мистер Реббис. А мы оба с вами бракованные.
***
Ночью Малькольм не спал: мерил шагами комнату, пробовал читать. Трижды звонил в клинику. Утром, перед уроком, вызвали к директору. Собственно, Малькольм догадался, зачем, гораздо раньше, чем переступил порог кабинета. Раньше, чем увидел напряжение на лице старика Мерло. Старик не поздоровался. Просто сказал:
— Малькольм, ты поднял руку на ребёнка.
— Да, директор.
— Я сначала не поверил, ведь ты был одним из лучших моих учителей. Но у меня есть записи с камер наблюдения, — мягко продолжил директор.
— Я защищал одного ребёнка от другого. Вы должны были это увидеть.
— Это неважно. Ты мог позвать надзирателей, мог попробовать уговорить ребят, но ты предпочел ударить. Ты знаешь, что за это бывает, — еще мягче сообщил Мерло.
— Но Ленни могли…
— Это неважно, еще раз повторяю. Твою мутацию теперь изымут из банка кодов, и больше учителей с твоим геномом не будет. Никогда. А ты отправишься на пенсию. Мне очень жаль.
Малькольм думал, что в такой момент какой-нибудь рыцарь из романов Скотта лишился бы чувств. Но он не был рыцарем и устоял на ногах, хотя пенсия для учителя гораздо хуже смерти. Хорошие учителя умирают от старости прямо на уроке.
— А… Ленни?
— Ленни переведут в гуманитарную школу. Это инцидент показал, что, к сожалению, экономистом Ленни быть не сможет.
Понятно. А мальчик был прав. Бракованные. Оба.
— Малькольм, я сожалею.
— Да, директор.
— А теперь иди. Иди в класс, проведи свой последний урок. Попрощайся. Это единственное, что я могу для тебя сделать.
— Спасибо.
***
Я ждал от учеников издевательских улыбок, улюлюканья, плевков… Класс встретил равнодушием. Глаза детей были пусты — как и всегда. Ну что же. Это не по программе, но сегодня будет Шекспир. Идущему на пенсию полагается крохотное утешение.
— Здравствуй, класс!
Опять игра в «перебодаем». Поднимаются, но неохотно. Первым, как ни странно, Рольф.
— Спасибо. Присаживайтесь, пожалуйста.
Прежнее притворное изнеможение. Ну и ладно! Черт с вами! Черт с вами со всеми!
Я прикрыл глаза.
— Когда меня отправят под арест
Без выкупа, залога и отсрочки,
Не глыба камня, не могильный крест, —
Мне памятником будут эти строчки…*
Я говорил и говорил. Без единого шанса достучаться. Зная, что не отзовется. Ни в ком из присутствующих. Ни одно из слов. Только кабинет стонет и поет в такт.
А маленький Ленни спит в восстановителе клиники, спит неспокойно, вздрагивая и бормоча что-то сквозь сон, несмотря на гулящую по венам солидную дозу морфена.
* Шекспир. Сонет 74. Перевод С.Я. Маршака.
