Был я как-то проездом в Санкт-Петербурге. И, пользуясь случаем, заехал на чай к Димасу, старому знакомому по Екатеринбургу. Димас, пару лет назад переехавший от нас в Питер, снимал комнату в коммуналке на Васильевской острове. Встретил он меня на выходе из метро «Василеостровское».
Сначала, мы пили чай в ближайшем от метро пивбаре. Потом, купили в магазине пол-литра чая и пошли на Университетскую набережную, где хорошо почаёвничали рядом с гранитными Свинксами. После чего, взяв ещё какого-то чаю, пошли к Димасу в коммуналку, где всё это приговорили под разговоры и песни собственного сочинения.
Насчёт чая это я сознательно соврал. Я так-то вообще никогда не вру, и во всей этой истории, которую я пытаюсь рассказать, единственное враньё будет только про этот самый чай. Враньё про чай обосновано цензурным соображением, так как читателями моего рассказа вполне могут быть дети и подростки до 18 лет, беременные и кормящие женщины, лица с заболеваниями центральной нервной системы, почек, печени и других органов пищеварения, а им это «дело» противопоказано. Я эту информацию на чае читал. Вот опять соврал про чай, но это в последний раз! А сейчас перейдём к голым фактам.
Незадолго до закрытия метрополитена, в состоянии Ботхисаттвы, я покинул Димаса и на последнем поезде доехал до Невского Проспекта. Ночи стояли белые, Невский гулял, и я, купив шавермы, тоже решил пройтись. Народу была тьма. Чтобы не натыкаться на людей, я свернул на Набережную реки Мойки, и около дома № 40 меня окликнула старушка, странно одетая, что могло бы удивить у нас в Екб, но никак не в Питере.
– Мил человек! Погоди-ка! – махнула она рукой.
Я остановился. Старушенция бодро просеменила ко мне и, подойдя почти вплотную, сморщила нос:
– Пил?
Я утвердительно кивнул.
– Пойдём-ка со мной!
– А что случилось?! – удивился я.
– Помощь нужна. В номерах расскажу. – И, не сомневаясь, пошла к парадному входу.
Я двинулся за ней. Мы поднялись на третий этаж в номер «33» с двумя комнатами и столовой, где находилась самая настоящая печь с пыхтящим на ней самоваром. На столе был расставлен чайный набор, варенье и сухари.
– Садись-ка пока, – сказала бабуля, и начала разливать чай.
Я сел.
– Стишками балуешься?
– Да не то чтобы, ну так, случается… А что, и с чего Вы это взяли? – озадачено ответил я.
– У вас тут в Петербурге ночью любого пьяного останови – либо свободный поэт, либо независимый художник, либо великий русский композитор окажется. Да, они пусть и небольшого ума, но хотя бы безобидные. А порой случится, да и на либерала напорешься. Удивительно, но до того бесполезный народец! А до чего злющие то! Ты случаем не из этих? – Она прорентгенила меня подозрительным взглядом и продолжила:
– Да вроде нет. От тебя вон, водкой и шавермой разит, а эти то, нынче, всё больше вегетарианцы и на ЗОЖе. А в наше время они утро шампанским начинали. Ангел-то мой, Александр Сергеевич, по младости лет, тоже с ними яшкался. Ну да, Бог уберёг, в Михайловском в ссылке отсиделись, поумнел чуток. Эти-то, его собутыльники с лицея, кто на каторге, а кто и на виселице даже! А мы вот тут пока…раскидала жизнь-то…. Ты рот-то прикрой, муха залетит! – При этом она пододвинула мне чашку с блюдцем и пиалу с вареньем
– Тебя как звать, милок?
– Андреем.
– А я Арина Родионовна. Пушкина знаешь? Ну-ну, взгляд-то не отводи, не сумасшедшая я. И сам держи себя в руках, не свихнись. Ты мне в сознании нужён. Ешь давай, да вникай в суть дела.
– В общем, слушай, Андрюша, и не падай сразу. В жизни оно всяко случается. Слыхал, как Иону кит проглотил и через три дня обратно живёхоньким выплюнул? Вот как! А тут-то, у нас вообще плёвое дело! Подумаешь, попал из 2012 в 1827 год, делов-то! Вот, царь Соломон, когда набрал себе 800 штук жён, вот он попал, так попал! Ну, к делу! Мы, с ангелом моим, Александром Сергеевичем, сами-то из Москвы будем, а в Петербурге сейчас квартируем по необходимости. Пишет он тут. Поначалу, как заехали сюда, в Демутов трактир, напал на него, – как он сам говорит, – бес стихотворства. Он… писал целыми днями. Стихи грезились ему везде, и даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда его прохватывал голод, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтобы записать то, что набралось у него на бегу или за обедом. Таким образом, слагались у него сотни стихов в сутки… Он кончил, «Полтаву», помнится, в три недели. Как безумный, не спал неделями и снова взялся за «Онегина», стал корректировать первую главу и упёрся в девятую строфу и… ни туда и ни сюда. Ни словечка не может уже третьи сутки. Втемяшил себе в голову, что если не напишет её до утра, сожжёт всего Онегина в печи! А издатели-то ждут. Да и за него боязно, поедет крышей, а ведь гений, достояние, так сказать, России. Вот я и подмешала ему в коньяк кой-чего, чтобы уснул-забылся. Так что, давай, Андрюш, поднапрягись-ка и сочини ему эту проклятую девятую строфу в первой главе! А я ему утречком и подсуну её, авось обойдется.
«Вот ничего себе заявочка!», – подумал я, но ничего не сказал, так как всё ещё сомневался в благоразумии старушки. А она, продолжала:
– Ты мне, к примеру, прочитай, что-то из своего, из последнего. Чтоб я поняла, сгодишься или нет, я в этом деле разумею. Ты ведь за сегодня тут уже не первый, каких тока бездарей я тут чаем не поила, недельную норму сахара извела, Сашенька, придёт в себя – браниться станет.
Я, понимая, что имею дело с городской сумасшедшей, не сдержался и в шутку прочитал ей своё четверостишье:
Туда-сюда на электричке
По двести километров в день.
Я отсидел себе яички
И сочинил вот эту хрень!
Прочитал и покраснел. Арина Родионовна задорно усмехнулась, немного задумалась и сказала:
– Ну что ж… Хрень-то конечно, хрень. Но рифма кой-какая есть, и звучит хорошо! Хоть и околесица срамная. Ангел мой, Александр Сергеевич, тоже порой срамными стишками балуется, да что с вами, дураками, поделаешь, страстишки-с. Ладно. Сгодишься. Пойдём к нему в комнату.
Она взяла горящую свечу, и мы прошли в комнату, в которой стоял небольшой столик с чернильницей и диван с лежащим на нём человеком. Арина Родионовна наклонилась к нему и осветила лицо…
Это был он – Пушкин, Александр Сергеевич! Лежал на спине, к горящей свече боком, и тень от лица спроецировала на стену известный всему миру профиль. Он храпел, при выдохе причмокивая пухлыми губами. Правая рука свисала почти до пола, под ней лежала кипа исписанных бумаг.
Я, впервые, реально потеряв дар речи, подошёл к окну. Внизу ходили мужчины в цилиндрах, дамы в пышных платьях, проезжали экипажи и одинокие всадники. Ночной Питер как обычно гулял.
Сомнения отпали – я находился в одной комнате со спящим Пушкиным и его няней.
Арина Родионовна наклонилась, взяла из-под руки Пушкина бумаги и поманила меня пальцем обратно в столовую.
– Вот – почитай пока. Это «Онегин», первая глава. Уже половина романа готово. А в первой главе девятая строфа пропущена. Уже и десятая и одиннадцатая написаны, и дальше… а на девятой у него заклинило. Есть тут какие-то наброски, посмотри. – Она положила передо мной на стол бумаги и засуетилась с самоваром. – Давай, милок, не подведи.
«Онегина» я до конца в своё время не осилил, но начало романа, про «дядю самых честных правил», конечно, помню. Найдя первый лист, я начал читать. После восьмой строфы, были написаны две строчки:
Нас пыл сердечный рано мучит,
Очаровательный обман.
………………………………
…………………………….
И дальше было много зачеркнутых строк и слов. Кое-что можно было разглядеть, например:
…………………
…………………
Не насладились мы ничем –
……………………………..
………………………
Зато как женщин он узнал.
Оттолкнуться было отчего, и я стал кумекать.
Арина Родионовна, понимая, что творить удобней в одиночестве, пошла вниз за водой и углем для самовара. Я остался один, и как-то сами собой мне стали приходить на ум строчки, которые я записывал в телефон, так как пером писать не умею. Вдруг, открылась дверь, и в столовую вошёл Пушкин с заспанным лицом. Я еле успел убрать бумаги под стол. Увидев меня, он протёр глаза и спросил:
– Вы кто изволите быть?
– Я…э-э-э. Это самое…
– Посыльный? – перебил он меня.
– Ага, – кивнул я.
– От барона Дельвига? – уточнил Пушкин.
И, не дожидаясь ответа, махнул рукой и сказал:
– Потом, потом, всё потом, – после чего подошёл к подоконнику и взял оттуда бутылку шампанского. Посмотрев на неё, он сморщился, протянул бутылку мне и попросил:
– Будь другом, открой!
Я открыл. Он поставил на стол два бокала и разлил. Мы выпили. Пушкин выдохнул и со словами: «Потом, всё потом! Объясни Антону, он поймет», ушёл в свою комнату и снова лёг на диван.
Я вытащил бумаги из-под стола и стал читать другие записи, которые к Онегину, видимо, не относились. Мне попалось небольшое стихотворение, обращённое к какой-то даме. Тоже не законченное. И я, обнаглев и ощутив азарт, а может быть, оседлав того самого беса-стихотворца, дописал этот стишок.
Тут вошла Арина Родионовна и сразу спросила:
– Ну как?
– Готово, – ответил я, – Вы, знаете, пока Вас не было, Пушкин выходил и меня видел.
Она посмотрела на бутылку и бокалы, покачала головой и сказала:
– А, всё равно не вспомнит, да и ты назавтра забудешь. Я устрою. Ну, так что там у тебя вышло? Читай!
Смущаясь, я ей прочитал:
Нас пыл сердечный рано мучит,
Очаровательный обман.
Любви нас не природа учит,
А низкосортный графоман.
Хотим её узнать пораньше
И слепо верим этой фальши.
Мы всё узнали, между тем
Не насладились мы ничем.
И страстный опыт обретя,
Теряем вечное блаженство.
На миф, меняя совершенство,
Мы радуемся, как дитя.
Онегин это испытал.
Зато как женщин он узнал.
– Ну, что же, – сказала Арина Родионовна, – что-то в этом есть, давай-ка я запишу своей рукой, а утром скажу, что это он надиктовал – он часто мне диктует. А там уж, потом, сам решает.
– Арина Радионовна, я тут ещё один стих нашёл. Про любовь. И тоже дописал там три строчки. Можно? – спросил я. С ней было очень легко.
– Давай!
Второй раз читать было легче:
Всё кончено. Меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Всё кончено – я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану вновь,
Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может позабуду –
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.
И, хоть, словами полон я до немоты
Не буду изводить их понапрасну.
Всё кончено. The End. Кранты.
– Что это ещё за «кранты»? – спросила Арина Родионовна. – Опять он какой-то девицей увлёкся, ловелас! Ох, доведут они его до беды. Ладно, и это запишу, хотя не стал бы он мне личное диктовать. Поглядим завтра, с какой ноги встанет. Ну, что же, пора бы тебе и честь знать.
Записав наши с Пушкиным вирши, она встала и подошла к буфету. Достала оттуда бутылку коньяка, налила в стопку и, кинув туда щепотку чего-то, сказала:
– На-ка, выпей на дорожку. Не бойся, не отрава. Но утром ничего этого не вспомнишь. И не спорь! Так надо!
– Ладно, Арина Родионовна, выпью. Только ответьте на один вопрос. Как это так? Внизу на улице был XXI век, а тут XIX! Пушкин, Вы, Онегин… Как это работает? – спросил я.
– Да ты что, милок! Я же старуха-то почти безграмотная. Откуда мне знать такие вещи? Что я, Пушкин что ли? – она мне подмигнула и подала стопку: – Пей! И давай, до дому, до хаты. Утро уже, а тебе ещё забывать всё.
Я выпил. Коньяк как коньяк, ничего такого. И вышел на лестницу.
Уже на первом этаже, я вспомнил про Дантеса и побежал наверх, чтобы предупредить и няню, и Пушкина. Постучал в номер «33». Долго стучал. Наконец, за дверями послышались шаги, и мне открыл заспанный китаец.
Я удивился:
– Где Арина Родионовна? Где Пушкин?
– Какая пусикин? Пиво, водка… Не карасё. – И, погрозив мне пальцем, закрыл дверь.
Пока я спускался вниз, надиктовал на телефон, всё что случилось. Извини, старушка дряхлая моя, не хотел я, видимо, такое забывать. Хорошо, что успел, потому как потом – реально провал в памяти.
Утром, я проснулся без признаков похмелья, хотя последнее, что я помнил, это Невский проспект. Но как домой попал – не помню.
А через пару месяцев обнаружил на телефоне эту запись. Сначала я подумал, что это я наврал всё на диктофон. Но потом загуглил девятую строфу первой главы Онегина и обнаружил, что в опубликованной версии романа её нет! Порылся в интернете и нашёл варианты этой строфы, которые Пушкин не включил в готовый роман. Там были и мои несколько строчек. Вот так вот!
Стих же про «Всё кончено…» таки остался в архивах не законченный. Видимо, не показала Арина Родионовна мой вариант.
Так что я по-прежнему никогда не вру. А «Онегина» надо дочитать. Он мне щас как родной!
