В Любомле
Князь умирал. Его челюсть была на грани полного распада. Говорить он уже почти не мог. Страшные, неутихающие боли вызывали потребность двигаться, бежать, куда-то ехать, менять местоположение. С пришельцами он вовсе не хотел и не мог общаться.
Любомль, Берестий, Каменец, Рай… И опять Любомль. Он мало кого хотел видеть, кроме жены и дочери, которые с полуслова и взгляда понимали его.
Княжеский терем в Любомле стал последним пристанищем Владимира волынского.
Он то рвался на охоту, тоскуя по азарту выслеживания вепря или медведя, то днями, тихо постанывая от боли, проводил в храме св. Георгия, где под его же приглядом расписывали алтарь; то пропадал в железной мастерской.
А бывало, что днями маялся, не вставал с постели. На краю могилы его беспокоила судьба княжества, дорогих ему женщин.
Прямых наследников по мужской линии у Владимира Васильковича не было. Оставить княжество под началом жены в эту смутную пору усобиц и монголо-татарского лиха он никогда бы не решился. Это означало обречь Милавушку на рознь и раздоры с князьями-родственниками, на заискивание перед ханами и ханчиками, на бесконечные политические игры и тяжбы, неизбежные войны, походы и смуты. Всего этого он и врагу бы не пожелал, а не то, что жене и дочери.
Еще накануне похода с Телебугой в Польшу князь написал приватное послание любимому из родичей своих — двоюродному брату Мстиславу Данииловичу, князю луцкому, и пообещал ему волость свою.
Но иногда вдруг нападало на князя отчаяние. Мнилось, что по смерти его пойдут по ветру земли и все накопленное, содеянное им ради княжества, ради семьи. Черные видения наползали ночами. Гигантскими тараканами ползали по его земле пришельцы, гребли и тащили куда-то все, что попадало под руку. А водили тараканью свору не Телебуга или Ногай ненавистные, а сродний брат его Лев Даниилович галицкий, красавец, на коне в яблоках. И сын его, а Владимиров племянник Юрий… Беззвучно кричал тогда князь и бился на ложе своем. И вспархивала из чуткого сна княгиня, покоила своего Иванушку, целовала сухие, без капельки сна глаза его. И на все, на все готова была для него Милава. Возьми, говорила, прянув на колени перед образом Богородицы, возьми глаза мои, руки, душу мою, а облегчи его страдания, дай уснуть сердешному!
В одну из таких ночей, избавившись от видений, тихо и разумно повелел князь собрать все, что есть вокруг драгоценного. Тиуна разбудили, дворского. Набралось порядочно: камни, пояса в серебре и золоте — его и отцом оставленные, блюда серебряные, кубки, гривны и монисты, бабке и матери еще принадлежавшие. Поглядел князь, подержал материны пронизи, как бы взвешивая, и велел переплавить все в малые гривенки да раздать крестьянам.
И уснул, как заговоренный.
А Ольга тихо славила Богородицу, что услышала молитвы ее.
Видений больше не было. Призвал князь Мстислава луцкого, меньшего сына Даниилова, и объявил, что пришло время писать завещательные грамоты.
Одной грамотой отдал он землю всю, города, в том числе стольный град Владимир Волынский, «по своем животе» брату Мстиславу.
А другую грамоту всю посвятил жене Ольге и дочери Изяславе.
Княгине своей отказал он город Кобрин* с людьми и с данью. «Яко при мне даяли, — написал, — тако и по мне имать даяти Княгине моей…» Отказал он ей также несколько сел (Городел, Сомино) и с мытом: «а люди яко на мя тягли, тако и на Княгиню мою по моем животе». Монастырь свой — Апостолы — пожаловал Милаве-княгинюшке, а монастырю добавил село Березовичи, что купил за 50 гривен кун, пять локтей скарлату да броню отдал дощатую.
————————————————————
*Побывал Кобрин городом, крепостью и селом. При третьем разделе Польши был он пожалован А.В. Суворову, и полководец жил в нем несколько лет. Сейчас Кобрин— районный центр Белоруссии.
