Наши дни
В то утро шёл дождь. Однако старик проснулся не от беспорядочного шума капель и скрипа влажных деревьев. Его разбудил писк, такой тоненький и жалобный, будто комарёнок потерял мамку с папкой, вот и канючит. Старик сонно усмехнулся: комары-то ведь не знают родителей, роятся сразу тысячи папок и мамок – которые твои? А потом мамки откладывают яйца в коллективную лужу – и прощайте, дети! Да и какие комары в ноябре? Дремота рассеялась, и он стал прислушиваться – кто плачет, где? Пошарил под одеялом – и замер: кто-то крохотный, беспомощный притаился под сердцем и нюнил.
Дед не испугался; напротив, заспешил помочь, осторожненько извлёк добычу. Светало, но что-либо разглядеть оказалось непросто: не то большая бабочка, не то маленькая пташка. Откуда? Старик сполз с кровати и понёс находку к свету, отдёрнул штору…
На ладони лежала птичка. Животик она прятала под крылышками; на голове сиял золотистый пух; глазки испуганно жмурились. Старик изумился: он прежде всего увидел эти глазки, этот синий взгляд с тревожной поволокой. Птаха имела личико младенца.
Старик достал из комода носовой платок, запеленал божье создание, как сумел нежно. Божье создание смешно гримасничало, чмокало. Дед натянул штаны и майку, пошагал на кухню. Кто такой, чем покормить? Молока не оказалось, хлеба тоже, а вот мёд на донышке банки ещё не засох. Пенсионер взял банку, направился назад, в комнату, и с ужасом увидел, что у дверей затаился котяра – с плотоядным блеском в бешеных зелёных глазах. Старик спросонок забыл про кота – любимого своего приятеля и собеседника. Полосатый разбойник по-особому, по-охотничьи подобрался, усы его хищно подрагивали, хвост палкой елозил по полу. Пришлось за шкирку вышвырнуть негодяя на лестничную клетку.
Свёрток с малышом дед устроил на подушке поудобнее, наскрёб мизинцем мёду и поднёс к личику малютки. Тот сейчас же высвободил ручонки – сначала из-под крылышек, затем из-под пелёночки, цепко ухватил миниатюрными ноготочками протянутый палец и принялся жадно слизывать медовое подношение. Выполнив сию нешуточную работу, найдёныш вспотел, разрумянился и задремал.
Весьма озадаченный нежданным событием, старикан умывался в ванной, чистил зубы, брился и не мог решить – звонить или не звонить? Окончив процедуры, он понял, что звонить придётся. Малыш должен что-то есть, взять его в магазин с собой немыслимо, оставить одного – страшно. Помощи дед мог попросить только у внучки, однако делиться с ней своей тайной не хотел: внучка приехала учиться в большой город издалека лишь три месяца назад, они плохо знали друг друга; ещё вообразит, что дед спятил. А кроме неё, близких людей у него не осталось.
1957 год
…Дождь как оглашенный лупил по стёклам, ветер изо всех сил спешил проломить прозрачную преграду. Стёкла позванивали, подрагивали, но не сдавались. На замызганном диване толстощёкий бутуз играл с бабушкой в карты; мальчуган то и дело хитрил, мухлевал, хлюздил; старушка посмеивалась. Братишка корпел над задачником.
Ударила дверь; в избу ввалился отец – неуклюжий, пьяный, чужой. Молча содрал с себя тяжёлый плащ, бросил на лавку. Комната сразу стала тесной, душной. Мужчина долго плескался у рукомойника, фыркал, как конь, скалил зубы, докрасна тёр морду полотенцем. Наконец занял привычную позицию у стола, прохрипел:
– Федька, дневник!
Старшему братишке исполнилось девять, младшему четыре. С карапуза какой спрос? Бабушка прижала его к себе. Ребёнок слышал, как в груди её бьётся сердце. Федька обречённо полез в ранец, обречённо подал дневник. Пьяница нахмурил брови, сосредоточенно свёл глаза в кучку – на исписанную страницу, долгую минуту страдальчески пытался что-то прочесть, одновременно расстёгивая ремень на штанах.
– За что? – загундосил Федька. – Папка, не за что! Нет двоек!
-Ба…было бы за что, вообще ба… убил, – прозвучала коронная фраза мучителя, и сыромятная полоса свиной кожи взмыла к потолку. Бабуля оттолкнула малыша, бросилась к старшему, выставила руки… Ремень щёлкнул в воздухе, словно голодный пёс, и багровые пятна вспухли на худеньких руках старушки.
– Ах, защищать, защищать выкормыша! – взъярился палач и вновь замахнулся ремнём. Федька юркнул под кровать, вжался в стену. Вбежала мать – мокрая от ливня, кинулась с порога:
– Отец, ты опять, отец, отдай! – и ей досталось по запястьям, но не так хлёстко, без удалого замаха. Мать вырвала свинячье оружие и шваркнула в дальний угол. Поддерживая штаны, деспот доковылял до постели. Женщина плакала, разувала и раздевала его, сквозь слёзы покрикивала – пьяница уже храпел.
Младшенький, приобняв бабушку, привалился с ней к тёплому боку печки; старушка гладила его по вихрам, напевала что-то тихое, сладкое, и печь, казалось, подтягивала мелодию грубой прокопчённой трубой.
Наши дни
…Из дырявого неба на город падала вода.
– Машка! Привет! – глухо пробурчал старик в телефон.
– Привет, дед! Чего тебе?
– Здравствуйте, пожалуйста! Чего! Соскучился, вот и звоню.
– Дед, у меня сейчас пара начнётся.
– Да ладно, дружок. Заезжай ко мне после занятий.
– Что-нибудь купить?
– Купить: молока, сдобную булку и мёда немножко.
– Хорошо. Пока, дед.
Старик положил телефон, привычно засмотрелся в окно. Осенняя жижа размыла очертания зданий, клёнов, троллейбусов; вороны и голуби попрятались от косых струй, летевших из космической бездны. «А я кота выгнал! – с запоздалым чувством вины вспомнил старик. – Он, конечно, хитрец бесстыжий, Васька-то, свернулся, наверное, под горячей батареей в подъезде и дремлет. Однако живая тварь…»
Старик пошарил в холодильнике, обнаружил кусок вполне годной ливерной колбасы, порезал её крупно и открыл входную дверь – покормить кота. Не успел он оглядеться в сумраке лестничной клетки, как между его ног стрелой просвистела тень; старик судорожно рванулся за нею следом, ему чудом удалось ухватить бандита за лапы; когти комнатного тигра впились в ладони. Ворча и причитая, старик вторично выкинул полосатую сволочь за дверь, туда же метнул колбасу и долго отмывал руки тёплой водой; затем залил кровоточащие раны йодом.
Стоило ему войти в комнату, как создание распахнуло глазки. И громко чихнуло. А потом захныкало, да так старательно, так обиженно, что дед готов был зареветь вместе с ним. Что, что не так? Он потрогал носовой платок – сухо, но при его прикосновении существо затренькало ещё шибче. Ах ты, боже мой, йод: вероятно, птичку тревожил резкий запах йода. Старик вновь отправился в ванную. Кожу саднило, жгло, но что поделаешь – он отцарапывал мочалкой следы йода, кровь капала в раковину. Засыпал раны порошком без запаха – стрептоцидом, криво-косо забинтовал.
Старику очень хотелось рассмотреть утреннего гостя внимательнее. Птаха, ангел, младенец? Существо спало, бесшумно дыша. Ручки выбились из-под пелёнки. Старик развернул тряпицу. Одно крылышко сдвинулось, обнажив голую грудку. Нет, не птица: перьевыми оказались только крылышки, а плечи, живот, спинка – всё голенькое. Пупок отсутствовал.
1958 год
…Дождь превратился в ураган. Словно гигантский неведомый повар торопился приготовить обед: мыл берёзы и сосны, сминал кустарники, мускулистыми руками ветра отбивал мясо крыш и размешивал соус размокших дорог.
А начинался день спокойно, мирно. Семья разбрелась по своим делам: взрослые на работу, Федька – на речку с пацанами, кабанчик похрюкивал в сараюшке, куры выклёвывали во дворе невидимых червяков, кот пугал воробьёв, нахально блуждавших среди кур. Потом посерело небо, посыпалась изморось; скоро забарабанили капли, и уже через полчаса небесный повар не на шутку взялся за свою чудовищную кулинарию.
Младший братишка с бабулей устроились на диванчике и рисовали цветными карандашами: она – ангела в белой рубахе, он – двуногого зайца в синем сарафане; на плече у зайца приспособился посох, на посохе – узелок.
Обменялись картинками – похвастаться. Малыш с изумлением разглядывал бабушкино творение; вроде птичка – крылышки аккуратно сложены на белой рубашке, золотистый хохолок на голове; но нет – не птица: вместо клюва – детские губы, вместо лапок – тонкие ручки с пальчиками. И глаза – синие, с поволокой.
– Кто это?
– Как кто? – удивилась бабушка. – Ангел-хранитель. Он здесь, рядышком живёт, только его увидеть трудно. А у тебя почему заяц-то о двух лапках?
– Он учёный. В школу идёт.
– Молодец, – похвалила бабушка то ли зайца, то ли художника. – В узелке-то, поди, конфеты?
– Не-е, сало и морковка. Зайчики не кушают конфетки.
– Так, поди, и сало-то они тоже не привечают.
– Привечают-привечают! За обе щёки! Видел я зайцев у тёти Паны – жирные, толстые. Не с капусты же! Сало жрут!
– Так то ж кролы, и толстые они, конечно, с капусты. Спроси у тёти Паны…
Внезапно рёв бури расступился, как волны моря, и в узкую щёлку тишины ворвался пронзительный визг – словно того двуногого зайца с картинки подстрелили. Старушка побелела и мелко перекрестилась. Оголец дунул к дверям.
– Куда! Куда! Стой! Обожди меня! – кряхтя, потея, торопясь, бабушка сползала с дивана, шарила рукой – искала батожок.
Мальчик выскочил во двор. Ослепительные лезвия молний резали сизый воздух. Мясистые баклажаны туч переворачивались в пенистом тазу неба. Из растрёпанных зелёных крон торчали острые кости деревьев, сломанных шквалом. Рухнул электрический столб, и провода безжизненно провисли, кое-где болтаясь по траве.
Под забором пестрела клетчатая рубашка брата; ступни и колени некрасиво вывернулись. Ясно было, что шельмец спешил домой – убегал от грозы, перепрыгнул через забор, чтобы сократить путь – и шмякнулся на сорванные электропровода. Шмякнулся – и заверещал от кошмарной боли.
Пятилетка, не мешкая, бросился к брату, поволок за перепачканные лодыжки – и сам бухнулся в хлябь, на голую смерть электрического пламени; провод перечеркнул сердечко спасителя; он машинально стиснул огненную змею, чтобы задушить, скинуть её с себя, но не смог: студёная чёрная пасть проглотила разум.
От крыльца, разъезжаясь по грязи на трёх ногах, мчалась старушка. С горестным воплем она клюшкой сбила с братьев жуткую проволоку. Набежали соседи. Бледные парнишки распростёрлись перед ними в блестящем, как жир, месиве.
– В землю, в землю их надо! Земля заберёт заряд! – кричал Жердяй (так вся улица звала тощего, длинного, как жердь, мужика из дома напротив). Он схватил лопату и судорожно начал рыть яму. Нашлись доброхоты, рядом быстро появилось второе углубление. Мальчишек уложили, засыпали мокрой почвой так, что наружу торчали только головы. Кто-то вызвал скорую помощь, кто-то неумело вдувал жертвам воздух изо рта в рот. Братья вперились в небеса неподвижными расширенными зрачками.
Во двор ворвался врач – молодой, бородатый, с огромным саквояжем. Не обращая внимания на женщин и детей, он заорал оглашенным матом на весь белый свет:
– Дебилы! Дураки! Кто в землю? Кто приказал? Вы мне их погубите! Идиоты!
Руками, по собачьи, доктор принялся быстро высвобождать мальчишек из грязи. Жердяй, выпучив глаза, упал на колени и помогал ему. Братьев понесли в белый фургон с красным крестом. Они были мертвы. Машина по колдобинам поскакала прочь.
– Спасите хоть младшенького! – вопила старуха, стоя на коленях и воздев к высям скрюченные пальцы; её, похоже, услышали: утих гром, небо очистилось. Последняя туча бабахнула наземь дюжину вёдер ледяного гороха – град погнал людишек в укрытие.
Старушка потеряла сознание. Соседки с рыданиями затащили её в избу.
– Испустит дух Елена Липатьевна, не переживёт, – слышался шепоток.
Во дворе чернели две ямы; с тихим журчанием их заполняла дождевая вода.
1958 год
…Скучная изморось соткала паутину за окошком больницы. Мальчонка весело ёрзал по обитой дерматином кушетке. Мать теребила пальцы. Доктор рокотал:
– Это удивительно, но малыш здоров. Абсолютно. Сердце рассчитано лет на сто, вот и выдержало удар. Он в полном порядке, а это, – заведующий отделением небрежно указал на бинты, – пустяки. Царапины. След, конечно, останется – на груди и на руке, однако шрамы, как говорится, украшают мужчину.
– Старшенький?.. – боязно прошептала мать.
– Положение сложное, но перспективы… внушают оптимизм. Чудо, что дети выжили! Клиническая смерть! И неизвестно – сколько минут. Коллега из «скорой» молодец. Конечно, надо наблюдаться… Могут быть нарушены когнитивные функции…
Бабушка не отпускала от себя братьев ни на шаг; самолично перевязывала ожоги, щедро засыпая раны стрептоцидом (страстицидом – говорила она; йод старушка не терпела из-за резкого запаха); лишь к зиме, когда роскошные сугробы освежили печальный пейзаж, она слегка успокоилась и даже вроде бы помолодела. Перекрестила пацанов – ладно, гуляйте; но ладанки с шей сымать не смейте!
Наши дни
Океан по имени Дождь катил нескончаемые волны в пространстве между землёй и небом. Прозвенел домофон. Куда? куда? – заметался старик. Был мгновенно выдвинут ящик комода с мягкими полотенцами, дед пристроил на их перинку божье создание, прикрыл аккуратно, чтоб дышалось легко, оставил щёлочку – и пошаркал к дверям.
– Ты посмотри – Васька стоял под окном на задних лапах в позе суслика и нюхал ветер, словно книжку читал! Что с тобой, зачем бинты? Обжёгся? – Машка опустила на пол кота.
– Проходи, дорогая. Ничего не случилось: два джентльмена поссорились из-за дамы. Синичка влетела в окно, не мог же я отдать её на растерзание этому вахлаку. Он, естественно, от злости распорол мне ладони.
– Он, дед, у тебя, наверное, с голоду озверел. Вот, купила ему питание. Любишь, Васька?
Кот поднял хвост, потёрся о девушкин сапожок и одарил хозяина презрительным взором.
– В мои-то годы, в детстве, никаких этих питаний не знали, не ведали. На речке ловили рыбу, кормили кота и уток. Так они меня встречали за сто метров от калитки.
– Дед, буду борщ варить!
– Борщ не надо. Приготовь молочную кашу. А кота забери на время, как пойдёшь, зол я на него.
– Смотри! – выкладывая на стол продукты, гордилась Машка. – Целую тыщу ухайдокала.
– С пенсии верну. Не нажил, увы, миллионов-то. А ведь когда-то, Машка, я вундеркиндом числился.
– Как это? Отличником?
– Не, обыкновенным отличником я после стал. Помнишь, нас с братишкой током убило? Я как-то рассказывал.
– Страшновато.
Дед расслабился, любуясь внучкой. Та, подобно многорукому Шиве, танцевала, управляясь на кухне сразу со множеством дел: кормила кота, жевала хлебную корку, кипятила молоко, доставала рис, мыла чашку, включала чайник, перекладывала сливочное масло, вытирала пот со лба, нюхала купленный мёд, чесала ногу ногой…
– После больницы я в один день научился читать, по картам.
– Географическим?
– Да нет – по игральным. Меня бабушка с двух лет учила играть – в дурака, в пьяницу, в шестьдесят шесть… И одновременно – считать и читать. Всякие там десятки, девятки. И буквы: Ка – король, Вэ – валет. Однако читать я начал в тот вечер, когда выписался из больницы. В первый класс пошёл, уже одолев «Войну и мир» графа Толстого, вместе с эпилогом. Отец как-то вернулся с родительского собрания: забирают, говорит, нашего клоуна в специальную школу, в Москву. Бабушка прильнула ко мне, кричит: не отдам дитя в интернат! Скандал! В газетах мои портреты печатали, я с профессорами спорил о принципах квантовой неопределённости, о коте Шрёдингера, о сингулярности. Знаешь, что такое сингулярность?
– Сильно, видать, тебя током-то шарахнуло, – усмехнулась Машка.
– Вселенная наша родилась, можно сказать, из нулевой точки, в нашем понимании нулевой, но всё же точки, внутри которой не существовало ни времени, ни пространства, ни законов. Вдруг, по неизвестным причинам, нуль-точка взорвалась – и возник мир со всем, так сказать, содержимым.
– Не поняла. А где эта самая сингулярность была – разве не в нашем мире?
– Тот мир, где она была, для нас посторонний. Параллельный. Помнишь притчу о горчичном зёрнышке? Семя горчичное по виду крохотное, но если его посеять в благодатную почву, оно взойдёт и станет деревом, в ветвях которого смогут укрываться птицы небесные. Вот и наш мир так: вырос из горчичного семени сингулярности.
– А за ним что?
– Ну, продолжая притчу, можно сказать, что и наше дерево даёт семена, из которых растут другие Вселенные – вроде как параллельные.
– Как-то всё по-детски.
– Отнюдь. Ведь горчичное зёрнышко уже содержало в себе некую программу, причём разумную. А откуда бы ей взяться в нуль-точке? Детский вопрос?
– Дед, ты меня уморил. С братом-то что стало?
– Федька спортсменом заделался. Не щадил себя. Тренировался на износ. Ледяной водой обливался. Умер на лыжной трассе: сердце лопнуло.
– А ты, дед? Дальше что?
– А дальше родичи устали от шума и суеты; продали дом и перебрались сюда, где нас никто не знал. Отец запретил мне высовываться: сиди, говорит, и молчи, спросют – ответишь, но коротко и внятно – без всяких там Лёйбницев и Шрюдингеров. А я и так после смерти бабушки всё больше в окно смотрел, рассеянным стал, нелюбопытным. Ты, кстати, на бабулю похожа весьма.
– А когда она померла?
– Как раз перед тем, как дом продали. Похоронили её на мыльном косогоре, собрали вещички – и сюда.
1963 год
Хоронили бабушку осенью. Обитый дешёвой красной тканью гроб стоял возле могилы на двух табуретках (тубаретках – всю жизнь говорила бабушка). Конечно, шёл дождь. «Хорошего человека провожаем, примета такая», – крестясь, шушукались соседки. Добирались пешком – кладбище располагалось неподалёку, на склоне пологого длинного холма. Гроб везли на телеге; отец с непокрытой головой, мать, братья – все держались за телегу, словно боялись, что отпустят её – и повозка понесётся по неведомой дороге, мимо погоста, к далёкому горизонту.
Бабушка лежала возле разверстой ямы, равнодушно подняв к небу жёлтое птичье личико. Мать в последний раз промокнула его платочком, поцеловала; дети по очереди прикоснулись губами к холодной щеке усопшей. Крышку заколотили. Красный ящик скользнул в прямоугольный зев, увлекая за собой жёлтые ручейки. Мальчишкам велели кинуть на крышку последнего бабушкиного приюта по горсти сырой глины. Когда младший сделал это, ноги его поехали по скользкому брустверу, Федька поймал его за рукав, отвёл от могилы, которую торопливо засыпали мужики. В бугорок вбили деревянный крест.
В то лето, когда захворала бабушка, чудо-ребёнку шёл десятый год. Он целыми днями пропадал в библиотеках, две недели провёл в Праге на международной олимпиаде, а по возвращении застал бабушку в постели. Кинулся её обнимать, раскладывать глупые мальчишеские подарки, импортные конфетки. Пергаментные губы больной горели, скулы покрывал кирпичный румянец. Она уже давно ничего не ела, жила на уколах глюкозы, совсем уж собралась помирать – но вернулся любимый внук, и ей захотелось ещё немножко пожить, подышать родным воздухом.
Начались школьные занятия, вновь с утра до вечера одарённый ученик был занят, прибегал на обед, садился у кровати бабушки, гладил её иссохшие запястья, исколотые вены. Почему-то в этот час непременно являлась медсестра, звякала шприцем, запах спирта кружил голову.
И однажды у дверей он услышал хриплый голос отца:
– Уснула. Отмучилась, бедная, слава те господи.
Мальчик вошёл. Его поразили эти слова о смерти: уснула, отмучилась… Мать беззвучно плакала. Бабушка строго молчала.
Под подушкой, когда перекладывали тело, обнаружили заграничные конфетки, привезённые внуком из далёкой Чехословакии.
Объектив схлопнулся. Отныне корпус фотоаппарата разделил космос на две части – внешнюю и внутреннюю. Снаружи происходили разные события, большие и маленькие, суетился народ, строили города и заводы, летали на Луну, покупали автомобили, цветные телевизоры, компьютеры, сотовые телефоны, планшеты. Наверное, иногда сияло апельсиновое солнце, иногда рассыпчатый снег хрустел под сапожками прохожих, но этого человека надёжным коконом окружил дождь, слепой и косой, холодный и тёплый – вечный дождь, и он привык видеть внешний мир сквозь его туманную пелену. Бабушка снилась каждую ночь. Приходила, напевала колыбельную, целовала лоб и волосы. Запечатлённое детство стало его истинной жизнью, навсегда поселилось в микроскопически ничтожной точке сердца, которая с возрастом накапливала, вбирала в себя духовную энергию разнообразных действий.
Каждое лето уже в большом городе он просил родителей съездить на могилу бабушки. Мать опускала голову и отвечала односложно: нету, мол, денег. А отец сердито спрашивал: ты газеты читаешь? куда ехать?
Михаил газеты читал. На великой реке строили каскад гидроэлектростанций, добрались и до их посёлка. Стройка шла косо-криво, со скандалами, но всё же продвигалась. Людей прогнали с насиженных мест, деревни затопили вместе с пашнями, огородами и погостами. Бабушка перестала сниться. В последний раз мальчишка видел кошмар: многометровый мутный вал с рёвом налетел на беззащитные земли, вырывал деревья с корнями, раскатывал по брёвнышку избы, смывал кресты и часовенки. Бабушка затихла, перестала сниться, не приходила по ночам, не гладила его мокрые волосы скрюченными крестьянским трудом пальцами.
Окончив школу и поступив в университет, студент в первые же выходные отправился на малую родину. Никакого мыльного косогора с кладбищем более не существовало. Куда ни глянь, всюду лениво шевелились грязные волны – гнилые, покрытые у берегов жёлтой плесенью, опавшей хвоей, веточками. Рукотворное море отличалось от настоящего, как жемчужина от пластмассовой пуговицы.
Михаил представил, как со дна неподвижными мёртвыми зрачками бабушка смотрит в небеса – сквозь двухсотметровый слой тёмной воды, и ему стало дурно, тошно.
Наши дни
…Как обычно, шумел дождь. Шумело в висках. Было ли всё это? И дитя с крылышками, и кладбище, и непреходящий дождь? Игла покалывала сердце, тревожила. Старик расстегнул рубашку и глянул в зеркало. На груди, под левым соском, розовел широкий шрам – тот самый, из детства, след электрического провода, давно забытый, и вот – открывшийся вновь. Старику показалось, что из разреза торчит чья-то ювелирная пяточка; осторожно потрогал её – кто-то вроде хихикнул, как от щекотки, и втянул ножку внутрь.
– Дед, ты давно на улице был? – спросила Машка, вошедшая в квартиру со своим ключом.
– Там дождь.
– Ты уверен?
– У тебя лицо мокрое.
– Смотри! – Машка решительно распахнула занавески. За окном лежало белое великолепие. Необыкновенная, неземная тишина ошпарила слух старика. Шатаясь, он пробормотал:
– Под голубыми небесами…
– Врача! Врача! – кричала в мобильник Машка, изо всех сил пытаясь удержать деда на своей левой, слабой руке. Он повалился неожиданно.
Белый фургон с красным крестом ехал бодро, однако не спеша; тормозил на красный сигнал светофора, пропускал прохожих на зебрах. В этот раз гнать автомобиль было не обязательно.
Другие времена
Дикий, избыточный заряд электричества блуждал в молекулах и атомах организма в течение десятилетий, медленно сосредоточиваясь в точке, почти невесомой и почти нематериальной, расположенной под сердцем старика, – в той самой духовной точке, которую люди привыкли называть душой. В миг разрыва аорты бабушкин посланник, отдохнувший и заматеревший за эти дни, подчиняясь инстинктам, мгновенно изменил свой размер, приспособившись к масштабу пульсирующей жемчужинки. Он цепко ухватил перламутровый шар и устремился в глубины мироздания – сквозь мембраны клеток, сквозь вуаль молекул и атомов, разметав лептоны и кварки, при каждом переходе на другой уровень изменяя свой масштаб. Наконец он достиг тех глубинных пределов, где заканчивались время, материя и пространство Вселенной; оставались лишь эхо времени, тень материи, воспоминания о пространстве. Но была энергия души, зажатая в искру. Истончился самый край нашего мира, и глубже уже ничего не было – совсем ничего, кроме нуль-точки, уже за гранью, уже не принадлежавшей нашей Вселенной.
В тот момент, когда осенний вестник со своим драгоценным грузом космической искрой пронзил эту точку, родилась новая Вселенная, с иными звёздами и нравственными законами, среди которых не было места трусости, жадности и жестокости, но зато разливались и благоухали любовь, доброта и всепрощение. Вечный дождь очистил мир от мусора.
Крылатый исполин отлично знал свой путь и легко прорвался к цели, распоров орлиными крылами синий шёлк новорождённой Вселенной. Он увидел внизу серебристую ниточку реки, и горбатые крыши домов, и косогор кладбища, заложил крутой вираж и приземлился посредине знакомого двора: кот шарахнулся прочь, боров добродушно похрюкивал, куры выковыривали из почвы червяков, Федька карабкался на турник, и тихой улыбкой светилось лицо худощавой старушки.
Исчез удивительный посланец, растворилась жемчужина души, и на их месте оказался пятилетний мальчишка; он глянул на облака, на румяное солнце, на зелёную траву у дома, на бабушку, набрал полную грудь воздуха и расхохотался, наполнив счастливым смехом подаренное кем-то пространство, обозначив начало иного времени и новой жизни.
[contact-form-7 404 "Не найдено"]
