Тем временем на улице возле старого колодца становилось полулюдно. Похоже, с приближением сумерек в Нагарасинхе намечался карнавал, но жители города воспринимали его по-будничному спокойно, словно у них каждый день и каждую ночь был какой-нибудь праздник. То тут — то там дорогу стали перегораживать жители в роскошных тюрбанах, украшенных жемчужными нитями, зелеными перьями, морскими звездами и раковинами. Они с нескрываемым любопытством разглядывали Джанапутру, проходившего рядом в потрепанном кафтане. К нему оборачивались серебристые и золотистые маски, изображавшие бесподобно красивые человеческие лица, однако в том-то и дело, что ни одного настоящего человеческого лица под этими масками не было. Некоторых выдавали ослиные или кроличьи уши, у некоторых из-под головных уборов торчали рога, у кого-то за спиной шевелился длинный хвост.
Один из участников карнавала с головой грифа стал кататься перед Джанапутрой на одноколесном велосипеде, не давая при этом прохода. Он был одет в просторную черную мантию с ярко-желтым подкладом, на голове у него красовался маджентовый клобук верховного иерофанта.
— А у тебя отличная маска! — заметил он, завязывая разговор с Джанапутрой. — Выглядишь совсем как человек, прямо как изгнанный царь Джанапутра!
— Он и есть Джанапутра, — произнес Пурусинх, с трудом сдерживая улыбку.
— Ха-ха! А вы любите пошутить, — не отставал тот, — мне такие нравятся.
— Послушай, у нас нет времени, — попробовал отвязаться от него Джанапутра.
— Ладно, я понял, — ответил он, развернувшись на одном колесе и собравшись уезжать. — А может, вам нужно чего, а?
— Нет, спасибо, мы ни в чем не нуждаемся, — отрезал Джанапутра.
— Мне показалось, он и вправду хотел помочь, — высказал свое мнение Пурусинх, оглядываясь назад. — По нынешним временам качество довольно редкое.
— Не удивлюсь, если это был страж из тайного корпуса Нишакти. И еще… ты бы мог не произносить каждому встречному мое имя? — попросил Джанапутра. — А то скоро весь город узнает о нашем прибытии.
Впереди показались восхитительные лазурные ворота внутреннего города. Когда-то их украшали два крылатых барса, а теперь вместо барсов по краям стояли белые многогранные кристаллы. Жители Нагарасинха прикасались к ним правой рукой, после чего кристалл переливался, пропуская их во внутренний город. Отовсюду с ближайших улиц стекались горожане в масках и карнавальных костюмах. Перед вратами звучал ритмичный бой тамтамов, танцовщицы с хвостами павлинов завлекали прохожих на шестые Ласкательные игры. По названию можно было догадаться, что это были за игры — свободные отношения между полами являлись неотъемлемой частью учения Свабуджи.
Не доходя до ворот, Пурусинх остановился, размышляя, что делать дальше.
— Чтобы пройти, нам потребуются твои способности сиддхи, — шепнул ему Джанапутра.
Решив перепрыгнуть через стену, Пурусинх сжал руку астрального двойника и попытался нащупать под ногами упругие волны, но никаких волн не появлялось. По всей вероятности, стены внутреннего города имели мощную защиту, которую не могло преодолеть даже сновиденческое сознание.
— Не получается, — пробубнил Пурусинх, переводя взгляд на царя Джанапутру. — Кажется, строители этой стены позаботились о том, чтобы через нее не могли протекать силы сиддхи.
— За нами уже наблюдают, — Джанапутра наклонил голову в сторону часовых перед воротами.
— Вам точно ничего не нужно? — выкрикнул из толпы верховный жрец, балансируя верхом на одном колесе.
Подозвав его могучей рукой, Пурусинх на ходу придумал отличный предлог для того, чтобы проникнуть во внутренний город:
— Уважаемый, говорят, для полного достижения Свободы Вселенной нужно хотя бы раз побывать на Ласкательных играх, но, похоже, чужакам вход воспрещен — мы не знаем, как туда пройти.
— Так значит, вы не имеете бакши-бакши? — подъехав ближе, спросил незнакомец. — Гуаттама сразу понял, что вы издалека!
— Вот именно, на днях мы отбились от каравана, который следовал на восток. Меня зовут Йуджин, — поклонился Пурусинх, — а это…
— Джанапутра, кажется, да? Ну, надо же, назвали в честь изгнанного царя. Должно быть, нелегко тебе живется с таким именем, — пошутил Гуаттама, хитро прищурившись. — Что ж, есть один способ, как обойти бакши-матхи, но должен вас предупредить, это будет весьма неприятно.
Царь Джанапутра угрюмо молчал, ничего не отвечая.
— О, великий Свабужда! Чего ни сделаешь ради Свободы Вселенной, — рыкнул Пурусинх, нарушив неловкое молчание и согласившись немного потерпеть ради пользы дела.
Заехав за угол ближайшего дома, Гуаттама вручил ему обтянутый паутиной кокон.
— Что это? — спросил ягуар, брезгливо осматривая и обнюхивая липкий комочек.
— Крепко сожмите кошин в руке, — объяснил Гуаттама.
— Кошин? — переспросил Пурусинх, изменившись в лице. — Это что, кошелек?
— Вместо монет в Нагарасинхе давно расплачиваются личинками вишвана Нишакти, — подтвердил его наихудшие опасения Джанапутра.
— То есть, — Евгений не мог подобрать слов. — Вы что… вы это серьезно?
— Это нирбакши… они ненастоящие, — успокаивающе добавил Гуаттама. — Бакши-бакши их быстро распознают, после чего они их съедают.
Не видя другого способа беспрепятственно проникнуть во внутренний город, Пурусинх зажмурился и, отвернув голову, раздавил в руке кокон с личинками. В тот же миг он узнал, почему Гуаттама назвал сию процедуру весьма неприятной. Маленькие червячки, похожие на личинок моли, стали впиваться ему в ладонь, крутя своими хвостиками. Они заползали ему прямо под кожу, с жадностью присасываясь к венам на запястье и причиняя нестерпимую боль, от которой Пурусинх зашипел и замахал когтистой лапой.
— Их вселение доставило бы вам удовольствие, если бы это были настоящие бакши-бакши, — печально глядя на Пурусинха, сказал Гуаттама. — Зато теперь вы сможете посетить Ласкательные игры.
— Даже не знаю, как тебя отблагодарить, — пошевелил надбровными валиками Пурусинх.
— Не стоит, — напутственно поднял руку Гуаттама, — ведь отрицание действий нашей самости и есть путь к освобождению.
Все-таки, что ни говори, было в этом Гуаттаме что-то необычное. Его понимание свободы было иным, не таким, как в учении Свабуджи, хотя имело внешние сходства. Отрицание действий самости — ну, конечно! И почему Евгений сразу не обратил внимание на имя Гуаттамы, напомнившее ему имя Сиддхартхи Гаутамы — Шакьямуни Будды? Верховный жрец, оседлавший колесо дхармы не будучи жрецом, наверняка был проекцией перерожденного тибетского Ринпоче или некоим образом, позаимствованным подсознанием из представлений о Бодхисаттвах. Только знал ли об этом сам Гуаттама? Знал ли он, что является мыслеобразом просветленного духовного существа, посещающего не только этот, но и другие миры? Взглянув на Гуаттаму еще раз, Евгений понял, что, скорее всего, Гуаттама не знал никакого Будду, о котором обычно сразу же начинают думать в мире людей. По крайней мере, он не подавал вида, что знает некоего Будду или его учение о буддха-дхарме. В какой-то момент от этой догадки сновидение почти оборвалось, и Гуаттама куда-то запропастился. Однако Евгению, то есть, конечно же, Пурусинху, нужно было следовать дальше.
Чтобы проверить отвратительный способ осуществления платежей, придуманный владыкой Нишакти, Пурусинх выдавил в ладонь Джанапутры целую пригоршню букашек. Более чудовищные товарно-денежные отношения было сложно себе представить. Жители Нагарасинха распространяли паразитов, которые высасывали их кровь, которые медленно их отравляли и убивали. Между тем, обитатели города продолжали верить в свою исключительную свободу, несмотря на то, что все они безнадежно зависели от личинок Нишакти — от этих букашек-паразитов, которые были подлинными хозяевами их жизни.
Вновь показавшись из-за угла, Джанапутра и Пурусинх пересекли площадь и прямиком направились к воротам. Охранники глядели на них с подозрением, пока Пурусинх не расплатился за вход, положив увесистую лапу на ослепительный многогранный кристалл, который в действительности оказался никаким не кристаллом, а гигантским коконом бакши-матхи, плотно обтянутым паутиной. Войдя во внутренний город, ягуароподобный Пурусинх затерялся в толпе полулюдинов, едва успевая следить за спиной шедшего впереди Джанапутры.
Когда-то внутренний город завораживал своей величественной тишиной, в которой среди цветников и древних храмов медитировали изваяния богов, но сейчас почти ничего не напоминало о былых временах. Вокруг звучали возбуждающие звуки, соблазнительные шепоты, исступленные оханья. В некоторых местах раздавалось щелканье плеток — барышни, обнаженные по пояс, вели на цепях невольников, которые должны были завоевать освобождение на турнирах и, если повезет, выиграть главный приз — титул Совершенносвободного Вишвана. Ласкательные игры напоминали гладиаторские бои, с той, правда, разницей, что вместо кровавых ристалищ с разными видами оружия здесь соревновались в эротических танцах и во всякого рода извращениях, которые воспринимались горожанами как неотъемлемый признак свободного общества.
Миновав колонны и прозрачные витражи двухэтажной арены, где под овации публики оглашали имена знаменитостей и звезд Ласкательных игр, царь Джанапутра повернул к зданию, в котором раньше располагалось святилище хранителей Майятустра-дхьяны. Сейчас на ступенях у подножия храма извивались полуобнаженные жрицы любви: завлекавшие посетителей гарпии, чешуйчатые медузы со змеиными языками, молодые путаны с крыльями бабочек, женщины-кошки с бирюзовыми глазами, прозрачные, словно воск, красотки с улитками на головах и оранжевыми щупальцами, растущими из груди. Однако шокировал не столько их вид, не столько их разнузданное поведение, а то, что все это просачивалось из мира людей, все это давно существовало в той виртуальной реальности, к которой было подключено сознание каждого человека.
Здесь, во сне, становилось особенно заметно, что сверхъестественное уже не воспринималось человеком как нечто сверхъестественное. Более того, даже грань между естественным и противоестественным была давно стерта в человеческом сознании. Там, в мире людей, мы собственноручно творили сверхъестественное каждый день. Сам того не осознавая, человек уже сделался сверхчеловеком — сверхъестественным существом, творцом новой, одному ему покорной действительности. При этом оказалось, что для обретения сверхспособностей, для передачи изображений и звуков на расстоянии, для создания безупречных красочных вселенных вовсе не нужны были некие особые дарования, не нужны были никакие сверхразумные существа. Мир людей давно стал миром демиургов, но демиурги эти оказались еще малодушнее, чем прежний человек. И даже совершенно бездушными оказались эти демиурги! Они могли творить больше, но от этого они лишь еще больше не ведали, что творят.
— Под храмом есть подземный ход, ведущий прямо к тронному залу, о нем знают только члены царской семьи, — обрисовал ситуацию Джанапутра. — Пройдя через него, мы застигнем темного мага врасплох.
— Неплохая мысль, — одобрил его предложение Пурусинх. — Никогда бы не подумал, что скажу такое о посещении борделя.
Так ягуароподобный первопредок Раджхаттов оказался вместе с царем Джанапутрой в самом злачном заведении внутреннего города. Обходя стороной бьющиеся в экстазе тела, не обращая внимания на посетителей, вдыхавших одурманивающие смеси, они спустились в подземную крипту, где располагались игровые комнаты и ложи для свиданий.
— Почему они делают это? — недоумевал Джанапутра. — Зачем разрушают самих себя, приближая и без того такую близкую смерть? Они называют себя совершенносвободными, но никто из них не свободен от смерти.
— Взгляни, как они заняты, у них нет свободного времени, чтобы подумать об этом — одни свободны от одежды, другие — от самих себя, — рассмеялся в ответ Пурусинх, обводя свирепой лапой обнаженные тела жриц и выпивающих полулюдинов в маскарадных костюмах. — После смерти ничего нет, а раз так — благодетель и порок, добро и зло, правда и обман не имеют при жизни никакого значения, никакой власти над ними. Только свобода действий, лишь Свабуджа Вишвана властвует над всем. Так думают они, полагая, что так думают они.
Царь Джанапутра, разумеется, знал, что мыслями жителей Нагарасинха управляли извне, что отмена прежних запретов и показное свободомыслие, которым гордились обитатели города, сопровождалось введением ограничений и запретов иного рода. Между тем существа все так же находились во власти потусторонних сил. Даже если силы эти провозглашали свободу от всего потустороннего и посюстороннего.
— Мысли смертных зависят от воли властителей дум, — меланхолично размышлял изгнанный царь. — Раньше за них думал Майятустра, теперь за них думает Нишакти. Вероятно, оживший первопредок Пурусинх будет следующим. Разве не ты управляешь моими помыслами в последнее время?
— И у властителей дум есть свои властители, Джанапутра. Наши тела, подобно сосудам, создают видимость того, что у каждого есть свои мысли, но мысли подобны воде, которая переливается из одного сосуда в другой. Подобно воде, мысли окрашиваются в различные цвета, в них растворяются самые разные вкусы.
Пурусинх подхватил бокал вина у женщины-кошки с красивыми лаймовыми глазами, которая вышла им навстречу, покачивая под прозрачной накидкой своим высоким бюстом. Коснувшись щеки Джанапутры, она положила ладонь на шерстистую грудь Пурусинха.
— Виноградная лоза, впитавшая весенние дожди, превратилась в это вино, — продолжал ягуар, — а всего одна капля яда превратит прекрасное вино в смертельный напиток. В то же время мельчайшей толики яда бывает достаточно для того, чтобы сделать из обычной воды исцеляющую микстуру. Помимо воли существ, их мысли окрашиваются в преобладающие вокруг краски — они словно вода, вкус которой становится источником жизни, вдохновения, исцеления, чувственных наслаждений и смерти, хотя сама по себе вода не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха.
Опустив глаза, ягуар легкими круговыми движениями поболтал вино в бокале — и оно превратилось в ядовито-зеленую бурлящую жидкость, потом разболтал ее в обратную сторону — и жидкость стала прозрачной водой. Вернув бокал, он продолжил свой путь, оставив за широкой спиной вмиг отрезвевшую полукошку.
В самом дальнем углу катакомб царь Джанапутра остановился у серой стены, над которой смыкался тенистый свод крипты. На полу лежал массивный блок, напоминающий ступень, а может, могильную плиту. Казалось, он был вмонтирован в стену так, что без него скругленные своды и потолок крипты должны были обрушиться. Но тяжелая плита со скрежетом отъехала, как только царь Джанапурта, что-то нащупав, приложил обе свои руки к каменной кладке. Под плитой оказалась очень узкая, пыльная лестница, спустившись по которой изгнанный царь и седой ягуар проникли в потайной лаз, проложенный под внутренним городом.
Джанапутра с силой надавил на рычаг, приводя верхний блок в исходное положение. По-видимому, он был рад оказаться в этом мрачном подземелье:
— Благодаря этому ходу, мне удалось бежать от мятежников-головорезов. Не думал, что когда-нибудь снова воспользуюсь им!
— Если бы Парамаджана тогда остался, наверное, все было бы иначе, и ты, Джанапутра, ты бы тоже был другим! Ты знаешь, я ведь отчетливо видел, видел в том сне, как ты родился, — вспоминал Пурусинх в темноте. — А ты когда-нибудь…
— Когда-нибудь — что?
Евгений почему-то боялся задать этот вопрос, но все же он набрался смелости и спросил:
— Ты когда-нибудь видел во сне мир людей? Не мечтал там очутиться?
— А это возможно?
— Ну, у меня же как-то получилось здесь оказаться.
— Нет, но я бы очень хотел, — задумчиво сказал Джанапутра. — Однако мои возможности, как ты уже заметил, ограничены. Мне трудно представить даже еще одного человека. Лица людей так сложны, в подлунном мире они крайне редко встречаются в первозданном виде. При этом потребовалось бы допустить, что где-то могут жить тысячи совершенно разных людей!
— Тысячи, помноженные на тысячи тысяч.
Джанапутра, судя по всему, попытался себе это представить, и у него, в самом деле, не получалось. Они продолжали идти, слыша в кромешной тьме только шаги друг друга.
— А как это происходит? Ты засыпаешь и просто видишь сон?
— Не совсем, — возразил Евгений, — это ближе к глубокой медитации внутри сновидения. Но к этому примешивается что-то еще, как будто сон этот вижу не только я, и не только я в нем медитирую. Понимаешь?
— Кажется, начинаю, — ответил Джанапутра. — В твои мысли тоже добавляются чьи-то краски?
— Вот именно, и нескольких случайных мазков тех красок, что воспринимаются нами как наши мысли и чувства, еще не достаточно, чтобы обозреть все полотно целиком. Мы можем угадать в них очертания тех или иных предметов, но подлинный замысел творца оставался бы для нас еще неизвестным.
— Как же тогда понять подлинный замысел, ведь и мысли того творца могут быть окрашены не им? И существует ли сам Всевышний творец как некая Вишварупа, существует ли высший замысел в этом вселенском круговороте мыслей, которые всегда не наши и не наши, которые никогда не принадлежат полностью джива-саттвам?
— Пойми одно — мысли творца и его краски суть одно и то же, Джанапутра. Не было бы красок без творца, и не было бы ни одного творца без красок. Мы приходим и уходим в любой из этих миров, ничего в них не имея, и даже собственного тела не имеем мы, когда рождаемся. Все, что мы обретаем и теряем, создается не только нами и не только для нас. Вот почему сотворенные сущности, вставшие на путь отрицания Высшего, отнюдь не творцу уподобляются, но вору. Таким образом демонические сущности присваивают себе богатство и славу того Творца, того Всевышнего, того Бхагавана, о котором древние изрекли тат-экам-сатья-аси. Да, царь Джанапутра, с наступлением эпохи великого затмения многие краски померкли, многие, очень многие души и мысли присвоены были бесконечноголовым Сатанантой.
— Наверху ты говорил, что в умах, охваченных учением Свабуджи Вишваны, отрицается не Всевышний творец, а жизнь после смерти.
— Так и есть, Свабужда Вишвана позволяет верить или не верить в любого бога, именовать всевышним кого угодно и что угодно, ибо всю вселенную вознамерился похитить Калиманас. Но даже великому мечтателю Свабудже оказалось не по силам присвоить себе мысль о загробной жизни. В таком случае тысячи неуместных вопросов начнут задавать джива-саттвы.
— Так она существует?
По всему подземелью прокатился хохот Пурусинха.
— Ты смеешься над моим любопытством? — обиделся царь Джанапутра.
Но Пурусинх продолжал хохотать:
— Нет, вовсе нет! Мне самому не терпится узнать.
— Если сам Пурусинх, хранитель Северных гор, не знает, что ожидает сущности по ту сторону смерти, стоит ли верить описаниям древних риши, которые свидетельствовали о вознесении праведных джива-саттв в занебесье и высшую швета–локу? Возможно, те мудрецы, построившие семь великих храмов, придумали веру в потустороннюю жизнь для поддержания оснований духовности, как придумывают поучительные сказки для детей. Тогда бы эту небольшую ложь или сказочную выдумку можно было бы принять, ведь ты сам говоришь, что мельчайшая толика яда может стать лекарственным средством.
— Считается, что первые мудрецы были людьми, не так ли? — припомнил ягуар мифы безлюдного мира. — Вполне возможно, они принесли с собой эту мысль из мира людей. Древние человеческие расы истово верили в потустороннюю жизнь, порой, наперекор и в ущерб самой жизни. Правда, теперь наши ученые, совсем как у вас в Нагарасинхе, доказывают нелепость этой веры. Но и наука имеет свои ограничения, Джанапутра.
Сломанные часы не доказывают, что остановилось движение и само время, прекращение деятельности тела не доказывает прекращение мысли, если она была связана не только с этим телом. Поистине, есть числа, которые никто не в состоянии записать до конца, ибо у них нет конца, поэтому санкхья-ананта их называют. Есть бесконечно малые садхармы, которые не пусты, но именно они образуют то, что воспринимается саттвами как пустота, называемая иначе асанкхья-бинду. Подобно тому, как в искусстве счета есть такие числа, о которых нельзя сказать, что они четны или нечетны, так же существуют и вопросы, на которые нельзя ответить «да» или «нет» без обмана.
— Тем не менее, без ответа на этот вопрос разлагаются не только помыслы джива-саттв, умирают и разлагаются целые царства. Ни одного жреца нельзя подготовить для служения в храме, ни одного истинно верного воина. Именно страх перед смертью и неизбежное приближение ее толкают существ на низменные поступки, с другой стороны, мучительный страх перед загробной жизнью становится прибыльным делом для мошенников и жрецов. Мнимое бесстрашие перед смертью, о котором ныне разглагольствуют в Нагарасинхе, тоже не ведет царство к процветанию, лишь к жестокости в сердцах и к принижению самой жизни приводит оно. Что бы ни говорили, во что бы ни верили сотворенные сущности, вопрос о жизни после смерти для них очень важен.
Немного погодя Джанапутра добавил:
— И вот ты говоришь, что однозначный ответ на него невозможен. Таким образом, ты лишаешь его смысла, и ты сам, Пурусинх, начинаешь подталкивать меня к отрицанию Высшего.
Царь Джанапутра вновь заподозрил в Пурусинхе демоническую природу или, во всяком случае, нечто совершенно иррациональное, неподдающееся никакому объяснению. Видимо, такое недопонимание возникало не только между ними — между Евгением в облике чудовищного Пурусинха и его же собственным астральным двойником — такое недопонимание, по всей вероятности, возникало между любым разумным существом и той первопричиной, которую пыталось охватить его сознание.
— Твои слова звучат как обвинение, но я тебя не виню. Когда мы не можем что-то понять, мы всегда говорим, что в этом нет никакого смысла. Так мы воспринимаем неопределенность, убеждая себя в том, что за ней ничего не кроется, и смысл неопределенности, действительно, не в том, чтобы что-то скрывать.
— В чем же он? В чем смысл вопросов, на которые нельзя ответить «да» или «нет»?
— В сохранении множества смыслов, которые от нас скрывает всякая определенность. Каждый способен к состраданию, ощущая, что его самого поджидает смерть, каждый может жить, когда у него есть то, ради чего стоит жить, и каждый может бороться, когда у него есть то, чего следует опасаться. Но кто бы стал сострадать, кто бы стал жить и бороться, удостоверившись в том, что дживы продолжают свое существование после смерти? Разве не в том смысл смерти, чтобы поддерживать сострадание и саму жизнь?
— Ты не перестаешь меня удивлять, первопредок. Просто поверить не могу — ты защищаешь смерть?! — возмутился царь Джанапутра. — То, что причиняет больше всего страданий и горя, что является причиной зла и стольких несчастий! Не будь смерти, исчезла бы скорбь, кошмарные войны, преступные деяния потеряли бы всякий смысл. Не будь смерти, и под четырьмя лунами вновь воцарилась бы светозарная эпоха.
— Нет, не смерть защищаю я, — тихо отвечал ему Пурусинх. — Каждая живая клеточка, каждое живое существо втайне мечтает о вечной жизни, о юности и любви. Что может быть прекраснее? О чем еще можно мечтать? Но думаешь ли ты, Джанапутра, что бессмертие могло существовать, если бы не было смерти?
В голове Джанапутры стал всплывать один вопрос за другим. Но он молчал, перебирая их, или, быть может, сам пытался найти на них ответы. Пурусинх тоже задумался, он не мог согласиться с тем, что бессмертие устранило бы несправедливость, предотвратило бы все преступления и войны — нет, только не преступления Сатананты! Как бы парадоксально это ни звучало, но именно бессмертие амри-таттв и прочих потусторонних сущностей становилось причиной гордыни, которая толкала их однажды на путь противоборства с истиной, именно мысль о вечной жизни внушала демоническим полчищам ощущение вседозволенности и безнаказанности.
Безусловно, смерть была слишком суровым испытанием для разумных существ и даже несправедливым испытанием была она в демонических мирах, где зло торжествовало над добром. Но что могли знать джива-саттвы об испытании бессмертием? Возможно, еще более суровым и несправедливым показалось бы оно им. Так думал Пурусинх, сопровождая царя Джанапутру в подземелье, и вскоре тонкая полоска света забрезжила впереди темного тоннеля.
Они оказались в крохотном помещении, которое сужалось кверху, словно колокол. Царь Джанапутра поднялся по ступеням и, приложив ухо к стене, долго прислушивался, прежде чем отворить потайную дверь. Вернее, то была не дверь, а нижняя часть колонны, бесшумно отъехавшая в сторону и пропустившая лазутчиков в тронный зал. Всего мгновение потребовалось ягуару, чтобы определить, что ночная охрана, стоявшая где-то у парадного входа, не представляла пока никакой опасности. Орлоголовые стражи не заметили движение одной из отдаленных колонн и продолжали привычно дремать, стоя с открытыми глазами. Но то, что узрел Пурусинх перед собой в центре зала, заставило его ощетиниться и вздыбить шерсть на пятнистой шкуре.
Посреди изящных чароитовых колонн тронного зала, на сверкающем полу с беломраморными узорами и мандалой, выложенной из дивных фиолетовых аметистов, восседало инфернальное многорукое исчадье, которое Джанапутра называл темным магом Нишакти. Тысячи крохотных глазок то открывались, то закрывались на его огромном волосатом брюхе, из которого росли двенадцать человеческих рук. Восемь из них — те, что были крупнее прочих, — упирались в пол и служили ногами, ибо передвигалось оно как паук. Остальные четыре руки находились в беспокойном движении, перебирая тонкими пальцами сеть опутавшей тронный зал паутины. Но, внимательно присмотревшись к его лицу с признаками кожного заболевания, распространенного среди высших сановников Нагарасинха, ягуар обнаружил еще одну ручонку, торчавшую из двойного подбородка, при помощи которой оно кормило свое ротовое отверстие.
Зрелище было не из приятных, оно было настолько отвратительным, что находиться рядом с темным магом Нишакти ничуть не хотелось. Пурусинх почувствовал, что не хочет ни будить, ни говорить с ним, ни даже убивать его — так гадко оно выглядело. Однако существо само стало просыпаться, оно зевнуло, потянулось и приоткрыло пару больших черных зрачков, в которых тут же появились отражения изгнанного царя и ягуара. От неожиданности человекообразный паук прекратил плести паутину, четыре его передние руки повисли в воздухе, а на морщинистом лбу открылись еще десять дополнительных глаз.
— Ты? — зловеще зашевелил паук посиневшими губами. — Как ты посмел явиться ко мне, человек?
— Скажем так, у нас есть вопросы, требующие ответа, — с ходу вмешался Пурусинх.
— А ты еще кто такой, — зашипел Нишакти, — и почему Нам ничего о тебе не известно?
В тронный зал, гремя щитами и доспехами, вбежал отряд орлоголовых стражей. Они выстроились по кругу и направили на лазутчиков копья, ожидая приказа Нишакти.
— Думаешь, твои букашки и паутина, которой ты опутал весь город, позволяют тебе знать все обо всех? — спросил Джанапутра темного мага. — Ты, в самом деле, так думаешь?
— Не твоего ума дело, о чем я думаю, как трудятся мои дети и для чего плетут они мою великую сеть. Вы мне надоели! — отмахнулся от них Нишакти. — Уничтожить обоих!
Но к тому времени сознание Пурусинха уже просочилось в ум каждого стражника. Вместо того чтобы пронзить копьями изгнанного царя и ягуара, воины отступили к колоннам и замерли, как вкопанные.
— Что ж, общение с вами становится интересней, — Нишакти оценивающе взглянул на Пурусинха. — Пожалуй, я выслушаю вас перед тем, как стереть в порошок своими собственными руками.
— Да, рук у тебя много — тринадцать, кажется? — пошутил ягуар, подставив лапу к своему подбородку и пошевелив длинными когтями, чтобы изобразить недоразвитую руку Нишакти. — А это, по-видимому, твой родовой знак?
Пурусинх имел в виду победоносный стяг, повешенный над яхонтовым троном династии Раджхаттов, куда сам повелитель Нишакти при всем желании никогда бы не смог поместиться. На черно-синем поле стяга была изображена паутина, как бы наброшенная на весь подлунный мир, а также пучок из тринадцати громовых стрел и лежавший под ними серебристый ключ весьма внушительных размеров. Для еще большего устрашения вокруг эмблемы располагались непонятные магические символы — мантра из тридцати двух не то букв, не то цифр, правильно прочесть которые мог только Нишакти, что явно тешило его самолюбие, внушало мысли о превосходстве и собственном величии. Вместе с тем, эта загадочная, недоступная другим мантра красноречиво свидетельствовала о колоссальном комплексе неполноценности, от которого так отчаянно пытался избавиться темный маг.
— Вам не вернуть Нагарасинх и царство Раджхаттов, если вы пришли за этим, — заявил Нишакти. — Разум и воля Калиманаса несокрушимы, вы цепляетесь за обломки прошлого, но мир четырех лун никогда не будет прежним после изменений, совершенных в нем во славу великого Свабуджи.
— Великий Свабуджа существует только в твоем воображении, — произнес Джанапутра. — Никто не видел Калиманаса, от имени которого ты проповедуешь освобождение саттв и самой вселенной, но лишь к еще большей безысходности и несвободе ведет оно их.
Обдумывая ответ, Нишакти пощупал двойной подбородок короткой ручонкой.
— Ты знаешь, а ты прав, человек, — нехотя признался он. — Но твой лоб слишком узок, чтобы понять подлинную силу воображения. Как часто приходилось мне слышать эти возгласы — мысли и образы нереальны, они не существуют в действительности. Но посмотри на меня, изгнанный царь. Я нахожусь в тронном зале — не ты, а я правитель Нагарасинха! Вся эта реальность была достигнута всего лишь благодаря моему воображению, презираемому тобой, потому что его у тебя нет. Да, ведь это я отнял его у тебя, но я могу вернуть…
Нишакти приступил к мысленному чтению мантры — той самой, которую никто, кроме него, не знал. В зрачках темного мага стали пульсировать черные волны. Они расширялись, искривляя окружающее пространство, захватывая разум Джанапутры. От невероятного напряжения изгнанный царь сдавил виски.
— Что происходит со мной?! — простонал Джанапутра, упав на колени.
— Он пытается подчинить твое сознание воле Калиманаса, — отозвался ягуар. — Если он преуспеет, ты обратишься в безропотного адепта Свабуджи.
— Помоги мне, я теряю сознание, оно покидает меня! — из последних сил крикнул астральный двойник.
— Еще не время, — закатывая глаза, отвечал Пурусинх самому себе, ибо царь Джанапутра уже лежал, пригвожденный к сердцевине шестиконечной мандалы, аметистовые завитки которой тоже стали искривляться и темнеть.
Чтобы обратить Джанапутру в своего ученика, Нишакти решил прибегнуть к своей магии и показать все величие Свабужды Вишваны. Он открыл потусторонний портал, внутрь которого стала просачиваться душа Джанапутры. Она оторвалась от тела, всколыхнулась и тут же устремилась в нависавшую над ней чернильную пустоту. Радужные чакры живой души потеряли чистые, открытые цвета — они втягивались в бесконечную черноту портала, где бесследно растворялись. Тело астрального двойника заполнялось некой пустотой, которая снаружи выглядела как вязкий, инородный смок или как смолянистая субстанция. Растекаясь по нитевидным канальцам, она изменяла линии жизни Джанапутры, трансформировала его сознание и память.
Но не только душа Джанапутры втягивалась в демонический портал Нишакти — туда, в бесконечную тьму, быстро влетела мерцающая частица света, которая не растворилась во тьме. То была частица сознания Пурусинха, которую ягуар испустил из своего темечка и направил движением когтистых лап вглубь портала. Он надеялся разыскать там даймона Калиманаса, чтобы сразиться с ним — пробить его грудную клетку, вырвать сердце и, таким образом, лишить Нишакти магической силы. Потусторонняя память подсказывала ягуару, что он всегда так поступал с демоническими сущностями. В этом состояло его внутренне предназначение, он делал так бесчисленное количество раз, и еще ни один асур не избежал от него справедливого возмездия.
Он летел, летел, летел и летел. Трудно было определить, с какой скоростью перемещалась частица его сознания. Здесь, в кромешной тьме, терялось само ощущение времени и пространства. Он мог рассекать темноту быстрее скорости света, но, взглянувши на себя со стороны, увидал бы лишь крохотный ореол, висевший в полной неподвижности внутри бесконечного объема. Быть может, целую вечность пролетел он в поисках Калиманаса, но ему все равно продолжало казаться, что он вошел в портал мгновение назад, что у него впереди еще много времени. Бессмертие… так вот, каким оно было — испытание бессмертием.
В необъятной пустоте, действительно, никого не было. Никого, кроме него самого, никакого Калиманаса он здесь не видел, поэтому разум начинали посещать очень странные мысли. Вероятно, ореол света, исходивший от него, и был той сущностью, которую надлежало уничтожить, растворить в черноте. Для чего он еще мог сюда ворваться? Как можно разыскать то, чего нет? Он стал сомневаться во всем, мысли его начинали постепенно запутываться в непроглядной тьме.
Темнота… он никогда не боялся ее, разве только в детстве. Да, только в детстве, когда в ней могли двигаться чудища, которых никто больше не видел. Дети помнили эту темноту лучше взрослых, вовсе не чудища пугали их, а необъяснимая способность сознания порождать и оживлять этих чудищ. Вот что было страшно, и теперь он вновь испытал это чувство. Он навсегда потерялся в этой бесконечной темноте, и никогда бы не сумел найти из нее выход. Одиночество… раньше оно ему не мешало, наоборот, всегда помогало ему сосредоточиться. Но здесь — здесь все было не так… кто знает, а может, все так и должно быть на самом деле? Может быть, эта необъятная пустота и была той высшей, неуничтожимой реальностью, в которой можно было обрети вечную свободу? Мудрость, покой, величие, бессмертие…
Он вдруг осознал учение Свабуджы изнутри, почувствовал потустороннюю реальность этой пустоты. Бесконечная Свобода Вселенной была так близка — оставалось лишь в ней раствориться. Так значит, Свабужда Вишвана и была всей этой огромной пустотой, внутри которой он сейчас находился. Она пребывала вокруг него, она окружала его всюду! Разумеется, он бы никогда не нашел в ней Калиманаса! Если бы некая демоническая сущность обитала где-то здесь, внутри пустоты, — пустота не была бы пустой. Зато вся эта бесконечная пустота могла обитать внутри Калиманаса, она являлась его внутренней сущностью! Невероятно, но ягуар провел уже множество кальп внутри метафизического тела Калиманаса — в пустотности его чрева, не имеющего никаких размеров, доступных для сравнения, ибо даже бесконечная вселенная без остатка бы здесь растворилась — настолько велик и необъятен был Калиманас.
Догадавшись об этой хитрости, светящийся Пурусинх принял позу лотоса, отчего его микроскопические лучи обрели очертания исчезающее малого алмаза, и приступил к медитации на поверхность бесконечно пустого пространства, точнее, на слово тала-шуньята-прастара, прозвучавшее у него в голове несколько раз. Поскольку ноль в нулевой степени давал единицу, поверхность этой бесконечной пустоты имела конечные координаты. Ее можно было нащупать изнутри, затем предстояло правильно угадать образ, который скрывался за ней снаружи. Только так Калиманас предстал бы перед ним в своем подлинном ментальном облике. Но задача эта оказалась не так проста, как можно заключить из краткого описания. Дело было не только в том, что некоторую чрезвычайно подвижную поверхность требовалось нащупать сиддхическими лучами изнутри, и не в том, что из бесчисленного множества вариантов требовалось выбрать один единственный образ, подходящий под параметры поверхности. Основная сложность состояла в том, что сразу, как только что-то начинало получаться, обязательно возникала область, где все лучи исчезали. То есть с одной стороны, действительно, имелись некие конечные координаты, а с другой — даже поверхность всей этой пустотности уходила куда-то в бесконечность. Все было плохо, очень плохо.
Если считать, что догадка о местопребывании Калиманаса пришла к Пурусинху довольно быстро, заняв многие-многие кальпы, то описать действительное время, затраченное его сознанием на исследование задачи по вычислению поверхности пустоты, было невозможно — такого слова не существовало ни в одном языке. Все равно что вычислять скрытые периоды трансцендентального числа. Такой поток времени больше всего походил на поток не-времени, и чтобы находиться в нем, сохраняя сознание, требовались определенные ментальные усилия. Иногда медитация на поверхность пустоты приносила сплошные разочарования, иногда — доставляла непрерывное наслаждение, а иногда заставляла тосковать по жизни смертных существ, ибо даже самая обычная короткая жизнь джива–саттв начинала казаться в данной пустоте бесконечно разнообразной и притягательной.
Тем не менее, пока он медитировал, у него возникла насущная необходимость обозначить эти с каждым разом все более и более продолжительные промежутки факториальных кальп, так что он придумал для них подходящее называние акальпанта. Из такого названия следовало, что промежутки эти были всегда конечными, при этом количество кальп от одной акальпанты до другой можно было не указывать, а значит, не нужно было тратить дополнительные кальпы еще и на то, чтобы запомнить название очередного промежутка. Надо сказать, это понятие здорово упрощало вычисления, поэтому спустя акальпанту-акальпант его, наконец, озарило то самое — изумительно подходящее, единственно правильное, изящное решение, которое все объясняло!
О, нет, Калиманас не был обычной демонической сущностью, примкнувшей к воинству Сатананты, он и был самим Сатанантой! Вернее, он являлся одной из голов бесконечноголового змея. Вот почему неизбежно возникала область, где пропадали все лучи, — место сопряжения пустотности чрева Калиманаса с бесконечным множеством других голов Сатананты. Расположение их напоминало хаотичную фрактальную поверхность. Она извивалась, росла, охватывала недостижимые миры, многомерные подпространства. Каждая чешуйка на теле Калиманаса была испещрена миллиардами таких же змеиных головок, разевающих пасти с ядовитыми клыками. За последнюю акальпанту светящееся сознание Пурусинха расширилось настолько, что сумело даже уловить запутанное движение нескольких соседних великих голов Сатананты. Вместе с безумными змеиными танцами Калиманаса они слагали фрагмент провала неведомой горловины, образующей основание такой головы, такой пасти, которая казалась больше самого пространства и повергала в полнейшее оцепенение вселенского ужаса. А какой кошмар творился чуть дальше — об этом ни помыслить, ни вообразить было нельзя без потери сознания, хотя, наверное, именно так и должна была выглядеть тьма абсолютного зла.
Порядком подзабыв за время своей медитации про темного мага Нишакти, ягуароподобный Пурусинх понемногу стал приходить в себя. Он вспомнил, что где-то там — в неизвестном где–и–когда — лежал царь Джанапутра, в чакры которого втекала Свабуджа Вишвана. Она изменяла его изнутри, превращала в темного мага. Но как можно было возвратиться в портал Нишакти, если сознание Пурусинха давным-давно заблудилось в этой бесконечной пустоте Свабуджи?
Впрочем, теперь портал Нишакти представлялся Пурусинху несколько иначе. Как выяснилось, это был не совсем портал, а живая метафизическая пора или мембрана на поверхности одной из чешуек Калиманаса. Стало быть, загадочная мантра о тридцати двух знаках кодировала открытие и закрытие этой поры. Восстановив в памяти изображение знаков, Пурусинх тотчас переместился к порталу. Теперь нужно было его открыть, то есть прочитать мантру, которую знал только Нишакти. Чтобы открывать и закрывать пору, знаки мантры должны были читаться в прямом и обратном порядке, кроме того, в них наверняка упоминалось имя самого Калиманаса. Обладая этими подсказками, найти ключ к прочтению тридцати двух знаков и понять, каким образом портал открывался изнутри, не составило большого труда. Прочитав мантру в обратном порядке, Пурусинх раздвинул пору и… Что же он за ней увидал?
Ничего. Пустая, безжизненная земля простиралась у подножья высокой горы. На вершине встречались засыпанные песком руины дворцов и амфитеатров. Он узнавал их, но никакого города Нагарасинха уже не было. Он увидел один из возможных миров, из которого исчезли все краски, ему захотелось поскорее проснуться от этого сна, но у него никак не получалось. Перед ним переливались лишь черные волны потустороннего портала — поистине лучше бы он никогда не открывался, лучше бы его не было! Постояв на обломках подлунного мира, ягуар осознал, что ему следует вернуться в ужас бесконечной пустоты, чтобы завершить начатое — необходимо было разрушить портал Нишакти и, по возможности, уничтожить самого Калиманаса.
Он снова вошел в черноту портала. В тот же миг глаза его отворились — сначала ему даже почудилось, что он, наконец, проснулся. Однако он все еще был в шкуре Пурусинха и стоял с вытянутыми вперед лапами. Его сознание, обогнув само время, вернулось к тому моменту, когда у него собственно и возникла мысль направить частицу своей души в демонический портал Нишакти, когда из темечка ягуара как бы сам собой испустился мерцающий ореол и, повинуясь движениям когтистых лап, влетел вглубь портала. То, что произошло дальше, выглядело для Пурусинха как настоящее чудо. Едва частица света коснулась темного портала, как поверхность пустоты затрещала и покрылась разрядами молний. Откуда ни возьмись, из нее вырвалась вспышка, осветившая тронный зал и лежавшего на полу Джанапутру, затем раздался мощный хлопок — и портал Нишакти исчез, как будто его никогда и не было!
В качестве наблюдателя ягуар видел собственными глазами — портал был уничтожен мгновенно, как только ореол света коснулся его поверхности! Но в качестве непосредственной причины этого действия он знал, какое невообразимое количество времени в действительности для этого потребовалось.
— Что это было? — очнувшись, спросил Джанапутра.
— Пустяки, ты на какое-то время потерял сознание, — ответил Пурусинх, помогая ему подняться.
— Как?! — Нишакти беспомощно растопырил четыре руки, отползая на восьми руках назад. — Как ты сокрушил его? Ты уничтожил пустоту великого Свабуджи?!
Темный маг спрятал голову в волосатое брюхо, пытаясь понять, что же все-таки произошло.
— Есть одна Махамантра… — намекнул Пурусинх.
— Такая магия мне неизвестна, — прошептал Нишакти, весь дрожа от страха.
— О, это очень древняя мантра!
— Произнеси же ее, — затаился темный маг с робкой надеждой.
— В конце концов, добро побеждает зло, — усмехнулся ягуар. — Но это вряд ли тебе поможет.
Поверженный Нишакти попытался отползти дальше. Он опасался, что теперь Пурусинх решит от него избавиться.
— Думаешь, это конец? — зашептал Нишакти. — Вы не понимаете, во что ввязались. Одно зло всегда сдерживает другое, еще большее зло. Зло неуничтожимо, и вскоре оно вновь накроет Нагарасинх.
— Про какое зло ты говоришь? — спросил у него Джанапутра.
— Не одно — так другое, какая разница? Вы уже мертвецы, — злорадствовал Нишакти, — долго вы не протянете.
— Но уж точно, мы протянем дольше тебя, — зарычал ягуар, обнажив свои когти и приготовившись к прыжку.
— Нет, не убивайте меня! Молю тебя, царь Джанапутра, пощади! — темный маг прикрыл безобразное лицо четырьмя руками. — Послушайте, мне кое-что известно! Никто больше не знает этой тайны.
— Что еще за тайна? — спросил Пурусинх, грозно глядя на ослабевшего Нишакти.
— Она касается тебя, царь Джанапутра. Знаешь ли ты, отчего предали тебя приближенные твои, отчего сверхчеловеческий народ предал тебя после кончины Наянадхары, верховной жрицы Нагарасинха? Отчего весь этот город возвысил меня, темного мага, с восхищением приняв мою веру в Свабужду Вишвану? Думаешь, лишь оттого, что ты родился человеком?
Царь Джанапутра старался выглядеть безучастным, но слова Нишакти сильно его взволновали — они попали в самую болезненную точку, которая терзала Джанапутру, винившего себя во всех горестях подлунного мира.
— Как бы я сам хотел родиться человеком! — неожиданно молвил Нишакти. — Быть подтверждением всех этих сказок о древних мудрецах… Но взгляни, на кого я похож — разве похож я на человека? Да во всем городе Нагарасинхе не было существа более отвратительного и более нечеловеческого, и все же было нечто объединяющее нас, нечто делающее нас похожими.
— Он просто пытается растянуть время, — раздраженно помотал пятнистой головой Пурусинх. — Если тебе есть что сказать, говори быстрее!
— Мы оба были обречены на одиночество, с самого рождения, — продолжал Нишакти. — Мне повезло больше, у меня хотя бы были мои милые дети, которые становились пауками. А кто был у тебя, Джанапутра? Верно — у тебя никого не было и не могло быть. Ведь всякому известно, что людей не существует, а царевич в роду Раджхаттов не в счет, ибо он не оставит после себя потомства, династия прервалась — вот, почему они тебя предали! Но я знал, что кроме тебя, Джанапутра, живет под светом чатур-чандрах еще один человек, юная дева — настоящая ювати-джани.
От этих слов Джанапутра прикрыл глаза ладонью, продолжая, впрочем, сохранять хладнокровный вид.
— Где именно она живет? — спросил он с металлической интонацией в голосе.
— На острове Аирват…
— Ты слишком долго сидел в этом зале, Нишакти, и власть сделала тебя чересчур самонадеянным, — тем же серьезным тоном произнес Джанапутра. — Каждый, кто когда-либо читал путеводные книги, прекрасно помнит о том, что там обитает чудовищная женщина-цветок, уничтожающая всех, кто попадает на остров. Так что, если тебе не терпится избавиться от меня, потрудись придумать другую уловку.
— Настаивать не стану, — оправдываясь, замахал руками Нишакти. — Многие саттвы пропали на том острове. Но, прошу, выслушай меня! Очень давно, когда я был так же молод, как ты, меня неудержимо влекло к премудрости древних. В те времена повелитель Майятустра правил родом Раджхаттов, а я задумал разыскать самую могущественную магию, с помощью которой можно было бы управлять самим Майятустрой. Тогда-то мне и попалась эта священная табличка — я выменял ее у одного торговца древностями. Письмена на ней не читались, что говорило в пользу ее подлинности. По той же причине никто не покупал тот камень, привезенный, как уверял торговец, с заколдованного острова Аирват. Такого рода магические предметы были моей страстью, поэтому я с азартом игрока в кости приступил к изучению букв, которые еще виднелись. Каково же было мое удивление, когда удалось прочесть, что камень сей был высечен по приказу самого риши Девиантара.
— Риши Девиантара? — скептически изогнул бровь Джанапутра. — Последний мудрец, родившийся человеком?
— Во всем подлунном мире не найдете вы упоминаний о том, что у него была дочь! Он так любил свое дитя, так восторгался ее красотой, что однажды решил наделить ее даром вечной жизни. И он, обладая всеми силами сиддхи, отыскал такой способ. Однако, добившись своего, он не мог больше любоваться ею. Лишь один раз в месяц под светом перламутровой луны смотрел он на отражение дочери в воде. На склоне лет повелел он возвести для нее великолепный дворец на удаленном острове. Всех своих слуг он отпустил, а самых преданных взял на тот остров, чтобы они, их дети и дети их детей оберегали его драгоценнейшее сокровище. Когда же пришло время ему умирать, вышел тот мудрец к своей дочери, попросил за все прощения и, посмотрев на нее в последний раз, тут же испустил дух.
— Хотелось бы взглянуть на эту табличку, — изъявил свое желание Пурусинх, полагая, что Нишакти мог что-то напутать в прочтении.
— Когда чары Майятустры рассеялись, а в роду Раджхаттов родился человек, я раздробил ее на куски и выбросил в море, — сознался темный маг. — Если бы верховная жрица Наянадхара узнала, какую тайну я от нее скрываю, не сносить бы мне было головы.
— Очень остроумно! — усмехнулся над ним Пурусинх. — Так ты хочешь, чтобы мы поверили тебе на слово?
— Твои преступления возмутительны, Нишакти! После того, что ты натворил, тебя бы, наверное, тоже следовало раздробить на части и выбросить в море. Но твое желание жить говорит о том, что у тебя еще есть то, ради чего стоит жить, — рассуждал царь Джанапутра. — Судя по всему, ты, действительно, любишь своих детей.
После этих слов Нишакти смиренно сомкнул передние руки с готовностью исполнить любое решение Джанапутры. Он был готов отправиться в темницу, заползти в самую отдаленную пещеру на окраинных землях, лишь бы ему и его детям была дарована жизнь.
— Ты не можешь быть человеком — это правда, как и то, что я не могу быть ягуаром. Но что мешает тебе поступать как человек — как поступали мудрецы древности? — вопрошал его Джанапутра. — Не только жизнь, но и твое высокое положение можно было бы сохранить в таком случае.
— Все это время черная зависть вела меня к моей цели. Однако теперь я вижу — ты истинный царь, Джанапутра! Не я, не жители Нагарасинха изгнали тебя из этого царства, но ты изгнал нас, ибо царство твое внутри твоего сердца и нигде более. Позволь, я дам тебе один совет, даже если это будут последние мои слова. Для тебя было бы лучше казнить темного мага Нишакти, ибо я ничем не заслужил пощады и не достоин твоего благородного поступка. Душа моя пала так низко, что в ней почти не осталось чести.
— Что ж, выбор за тобой, Нишакти, но исправление твоих темных дел было бы достаточным для тебя наказанием. Прежде всего, тебе придется избавить жителей Нагарасинха от своих личинок и паутины, приведи город в порядок, как было при моей незабвенной матушке Наянадхаре, приструни порочных, образумь дерзких, — пусть думают, что весь мир в одночасье перевернулся.
— Конечно, в подобных делах мне нет равных, — отозвался Нишакти. — Каким бы я ни был, мой опыт, несомненно, пригодится тебе, царь Джанапутра.
— Да, пока не забыл, — добавил от себя Пурусинх, — твой стяг над троном Раджхаттов совершенно не смотрится в обстановке этого зала… И найди, наконец, какое-нибудь средство от этих волдырей!
— Вы меня оставляете? — Нишакти не мог поверить в то, что царь Джанапутра и ягуар так запросто возьмут и уйдут после всего, что здесь произошло.
— Мы и так достаточно задержались, но можешь не беспокоиться, я буду присматривать за тобой, — заверил его ягуар, кивнув на орлоголовых стражей, которые с почестью провожали царя Джанапутру.
Так изгнанный царь Джанапутра при помощи первопредка ягуаров обрел то, о чем даже не мечтал, но еще более печальная и неосуществимая мечта посетила его сердце, когда он узнал о тайне Нишакти, об острове Аирват и прекрасной дочери Девиантара.
***
Они прогуливались под светом чудесных звезд среди золотых куполов и шпилей, наслаждаясь ночной свежестью на террасах и балконах, прилегающих к верхним ярусам царского дворца. Над кромкой задумчивых гор восходила огромная индиговая луна, она всплывала из самых глубоких глубин виноградно-синего моря, а чуть поодаль от нее медленно парила перламутровая луна, сиявшая переливами жемчужного блеска.
— Движение этих лун, пожалуй, то единственное, что нисколько не изменилось в Нагарасинхе. Когда-то я любил бегать по этим террасам, представляя себя мореходом. Все мое детство пролетело за стенами дворца в изучении этикета, утонченных наук и искусств, которые ни разу мне не пригодились в зарослях усыпальниц Раджхаттов. Не знаю, поймешь ты меня или нет, но именно там, находясь в изгнании, я впервые ощутил себя свободным.
— Ты бы предпочел навсегда остаться в саду релаксации?
— Нет, просто хочу понять, почему здесь, на вершине Нагарасинха, обладая почти неограниченными возможностями, я вновь чувствую себя пленником, и почему в тех стесненных обстоятельствах, я мог ощущать себя свободным? Мир так велик, взгляни же, как он загадочен и необъятен! В нем найдется достаточно загадок даже для тебя, Пурусинх! Но что можно знать о нем, проживая всю жизнь в застенках царского дворца?
— Поистине, Джанапутра, бывают времена, когда терема царей становятся их тюрьмами, а хижины убогих — обителью богов. Когда нищий видит царя и царь видит нищего, когда грешник видит святого и святой видит грешника, — им всегда кажется, что один из них в чем-то свободнее другого, но из этой кажимости не всегда приходят к верному пониманию свободы.
— Ты имеешь в виду учение о Свабудже Вишване?
— Не только! Существует множество лжеучений, превратно толкующих свободу. Одно из них особенно любят твердить просвещенные умы: «Сколько в мире существ — столько и мнений», — говорят они. — «В этих вечных противоречиях и состоит подлинная сущность свободы». Но просвещения саттв еще недостаточно для их просветления, а просветления бывает недостаточно для их просвещения. Лжеучение о свободе, о котором я сказал, закрепощает сознание саттв, не позволяя им видеть дальше собственного носа. Отнюдь не этих существ высвобождает оно, а хаос, который просвещенные умы не способны ни упорядочить, ни понять. Дело в том, что рассмотрение свободы находится в зависимости от внешних и внутренних обстоятельств, иначе говоря, уже само понимание свободы никогда не бывает свободным.
Пурусинх протянул руку к лампаде, под стеклянным колпаком которой горел огонь. Такими лампадами в ночное время освещались балконы дворца Раджхаттов и крепостные стены внутреннего города.
— Вот огонь, он может гореть и угаснуть — таковы его начальные условия. Если бы он хотел гореть, когда горит, и хотел угаснуть, когда угасает, он бы ощущал себя свободным всю жизнь, которая длилась бы всего одну ночь. Если бы он хотел угаснуть, продолжая гореть, и хотел гореть, продолжая угасать, всю жизнь ощущал бы он себя несвободным.
Положим теперь, что огонь этот обладает более развитым сознанием, тогда бы он знал, что он горит и гаснет не сам по себе — каждый вечер рука стража с факелом подливает масло и заставляет его гореть снова и снова. Тогда его простых желаний гореть или угаснуть было бы недостаточно для ощущения свободы. Он бы ощутил себя несвободным и стал задавать вопрос — к чему все это? И тогда, повторяя свой вопрос каждый раз, мысль его однажды передалась бы стражнику, который перестал бы подливать масло, чтобы освободить огонь от всякой деятельности. Воспользовавшись этим, темной ночью во дворец пробрался бы наемник и убил царя вместе с его семьей, а в город вошло бы войско, учинив страшные беды всем обитателям.
Поэтому, если бы огонь обладал еще более высоким сознанием, у него возникло бы желание гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, чтобы оберегать всех обитателей города. Тогда бы он стал чувствовать себя свободным, даже зная о том, что он горит и гаснет не по своей воле.
— Так значит, все дело в сознании — достаточно осознать нечто, делающее тебя несвободным, как это гнетущее чувство несвободы пройдет само собой?
Джанапутра мечтательно вздохнул, глядя на жемчужно-перламутровую луну. Догадаться, что гнетет его сердце, было совсем нетрудно. Прожить всю жизнь в одиночестве, не имея даже надежды увидеть в мире без людей хотя бы еще одного человека, и вдруг осознать, что существует легенда, в которую невозможно поверить, но в которой, тем не менее, утверждалось, что под светом четырех лун живет такой же, как он сам, человек. И не просто человек — прекрасная дева, обладающая всеми благоприятными знаками, отмеченными милостью риши Девиантара. Несмотря на то, что это было сказание, высеченное в стародавние времена на каменной табличке, в него хотелось верить всем сердцем, всей душой!
— Порой стремления к осознанию недостаточно, ведь и способность видеть дальше собственного носа еще не делает тебя дальновидным, — отвечал ему Пурусинх. — Это как если бы огонь в лампаде осознал, что хочет гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, а страж все равно перестал бы подливать масло по той причине, что сам дворец пуст, и нет в нем ни царя, ни его семьи.
— Мы не властны над всеми обстоятельствами нашей судьбы. Что остается делать джива-саттвам — ждать следующей жизни? Но в следующей жизни, если она когда-нибудь наступит, для них мало что изменится, впрочем, обстоятельства могут стать еще тяжелее.
— Подозреваю, тебе не терпится посетить остров Аирват, — размышлял вслух ягуар. — Ты не боишься, что там, на острове, мы не найдем никакой юной девы, а найдем лишь свою смерть?
— Нет-нет, нисколько, я готов отправиться в путь, каким бы опасным он ни был! — оживился вдруг Джанапутра. — Вернее, может, и не готов, но ведь нельзя подготовиться к тому, чего не знаешь.
— То-то и оно, Джанапутра. Вот и я не знаю, как ты назовешь этот путь — величайшим своим счастьем или величайшим несчастьем, бесспорно одно — иначе тебе никогда не обрести свободы…
Проведя когтистой лапой над огнем, пылающим в лампаде, Пурусинх его затушил, а потом вновь разжег. Он испытывал смешанные чувства — как будто боялся предстоящего путешествия, хотя чего ему было бояться после того, как он побывал в чреве самого Калиманаса? Загадочным образом желание Джанапутры немедля отправиться на остров Аирват ущемляло свободу воли Пурусинха, а именно — чем более свободным становилось сознание царя Джанапутры, тем менее свободно начинал чувствовать себя ягуар. Тайна темного мага Нишакти приоткрывала им нечто большее, чем картографический путь на остров Аирват, она являлась местом перехода к более глубоким слоям сознания — в неизвестную локу, которая раньше была скрыта и от сознания Евгения, и от сознания Джанапутры, и от потустороннего сиддхического сознания, которое постоянно примешивалось к мыслям Пурусинха. И, пожалуй, самым таинственным в этой тайне оставалось то, почему это место перехода открылось им через темного мага Нишакти.
— Повинуюсь тебе, царь Джанапутра. Если до утра ты не передумаешь, мы посетим остров Аирват, какой бы непроницаемой завесой ни скрывалось от меня его загадочное предназначение.
— Возможно, несвобода так же необходима для существования свободы как смерть для существования бессмертия. Тогда бы мне следовало смиренно принять то положение, в котором я нахожусь, изобрести для себя более тяжкие цепи и приковать себя к этому дворцу, — продолжал их полуночный разговор царь Джанапутра. — Быть может, существуют такие уровни понимания свободы, достижение которых делает иллюзорным всякое благо. Допустим, если бы существовало сознание, способное заглянуть в будущее, и, как сказал Нишакти, если бы одно зло всегда сдерживало другое, еще более страшное зло, то такому сознанию могло бы открыться, что в роду того царя некогда появится правитель, способный уничтожить все джива-саттвы этого мира. Тогда даже желание гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, спасая жителей города, оказалось бы очередной ошибкой сознания, а проникновение наемника во дворец оказалось бы меньшим злом. Если ты считаешь, что удержание в несвободе бывает необходимо для достижения незримых целей, скрытых от непросветленного сознания джива-саттв, так и скажи об этом.
— Мы запутываемся даже в настоящем, а за горизонтом текущих событий иллюзорного становится еще больше. Там все кажется иллюзорным, ибо любое настоящее там будет казаться прошлым, а любое прошлое будет казаться ненастоящим. Именно так мы воспринимаем сновидения. И это неслучайно, ведь будущее и есть результат жизнедеятельности сознания, но сознание это еще не пробуждено. Оно пробуждается, когда наступает его время, и существует в виде джива–саттв, высших и низших сущностей, в виде сознаний целых народов. Пробужденное сознание способно войти в непробужденное будущее, но и тогда не стоит торопиться с выводами о том, что возможно, а что невозможно, что иллюзорно, а что нет. Ведь от того царя мог бы родиться не только правитель, способный уничтожить все джива-саттвы, но и будущий царь, способный всех спасти.
Один и тот же огонь, одно и то же стремление к свободе, может освещать путь во тьме и стать причиной вселенского пожара, вот почему существа с замутненным сознанием неизбежно путают эти вещи. Подумай об этом, царь Джанапутра.
Ошибка: Контактная форма не найдена.
