Мы с Михаилом курили во дворе. Возле забора
громоздились поленницы дров. Квохтали куры, предусмотрительно
обходя свисающие повсюду сети.
Бело-розовая свинья с черным пятном на боку, будто
на нее утюг ставили, все подкапывалась под старый
дом. На каменный она и не см о тр е л а— там бульдозером
не возьмешь. Неожиданно заявилась с улицы,
сама открыв ворота, пестрая кривогубая корова, подошла
к крыльцу, замычала — требовала воды. Тут
же выбежала, как молоденькая, мать — вынесла кормилице
ведро. Где же моя сестра Наташка?
Но вот и прозвенел велосипед за калиткой — приехала
сестра в белом халате. Она у нас доярка, что-
то сегодня припозднилась. Чмокнув меня в щеку
холодными губами, ушла в дом. Тоже, видимо, волнуется
за Олечку. Вернулась, достала гребешок, з а чесала
мне волосы круто и больно назад, чего я
никогда не любил, а ей нравилось.
— А я сейчас, Вить, в Сосновке работаю. Там
хорошие девки.— И опять ушла в дом, пожевать
хлеба. Она т ак а я же неугомонная, как отец. А я,
видимо, в мать.
Михаил спросил:
— Ну, как твои дела?..— И тут же стал рассказывать
про Наташку: — Взялась обслуживать полстада,
дура… в газете про нее, пятьсот получает,
а подруги обозлились… то одну пакость, то другую…
сами-то так не умеют. Вот и ушла в соседнюю
бригаду.
Я все ждал, что он спросит про моего сына, и приготовился рассказать , как Мишка’ нынче поступал
на физмат, будет учиться у моего шефа, а возможно
даже — у меня (если зимой защищу кандидатскую,
со следующей осени буду читать студентам
физику твердого т ел а ). Таня брала отпуск и
весь август просидела с сыном, от экзамена к эк за мену.
Некий Валера помогал.
Скажу так: приехал только повидать, на два-три
дня, потому что дома обещал ремонт. Ремонт — это
уважительная причина. И сердиться не будут. Но
никто у меня ничего не спрашивал ни про Мишу,
ни про Таню — то ли не до них было, то ли что-то
сами узнали и не хотели смущать меня. Лишь Ксения,
выйдя на крыльцо,, пробормотала:
— Ж а л ь , Таньки нет — врач… а наша сидит,
ведьма, людей обойти не может — собак, видите ли,
боится, у нас и собаки нет…— И вдруг закричала
на Михаила: — Ты набойки прибил? Р а зв е эти я просила?
Это ж целые подковы! Что я, лошадь?
— А ничего еще,— ухмыльнулся Михаил,— ездить
можно. Ксения, приходи в воскресенье!
— Д а ну тебя,— отмахнулась бойкая его жена,
ткнула руки в боки. От нее, как и от моей мамы,
пахло сладким печеньем и нафталином — тоже работает
в магазине, и уж, во всяком случае, разговаривать
с мужиками научилась.— Сколько раз говорила
— что у папани вашего получалось, у вас ни
в жисть!
Михаил слегка обиделся и, подумав, выдал невозможный
мат в рифму, где поминались небеса, бог,
бабы с коромыслом и немыслимые пропасти земли…
— Фу, фу…— з ам ах ал а руками Ксения.— Комар
против коровы!
Вышла незамужняя сестра.
— Че?
— Красну ленту через плечо, вот че,— ска зал а
Ксения.— Вить, давай ее замуж выдадим, скоро мы
в новый дом, а она…
— Если уж выйду, небось в свой дом жених уведет!
Еще не хватало тащить, как бича, на свою
площадь…
Женщины ушли в дом, и мы снова замолчали.
— Так,— ск а зал Михаил,— Лупой жгу пятки.
Тебе мать-то не говорила? Старый дом мы на тебя
отпишем — будет у вас вроде как дача… сейчас все
т ак делают. Ну и наш присмотр…
Я, опустив голову, тяжело покраснел. И не знал,
что ему сказать. Они думали про нас с Таней, а мы
даже открытки перестали посылать им к праздникам
из-за нашего разлада… •
Из дому доносился треск и запах жарящегося лука
с картошкой — готовили ужин. Спросит Михаил о
моих успехах или нет? То ли я стал для него сов13
сем чужим, то ли он был угнетен своими делами…
Ведь зада в ал же он, подшучивая надо мной, во все
прошлые приезды самые дикие вопросы: «Сколько
километров до центра Земли?», «А вот сколько весит
пятак?», «А какого цвета сердце у щуки?».
И чтобы отвечал сразу, не раздумывая. Р а з я ученый,
должен знать.
И сейчас я, как бы готовясь, как бы репетируя
наиболее впечатляющие ответы, но так и не д ож давшись
вопросов, вдруг разом, куда трезвее, чем
раньше, увидел мысленным взором все свои мизерные
удачи, свою скудную работу, свою судьбу. В самом
деле, страна лезет, как трактор из вулкана, к свету,
у всех на сердце тягчайшие заботы, а я делаю кристаллы.
Нет, говорил я сам себе, кристалл кристаллу
рознь. В том-то и дело, отвечал я сам себе: мечтал-
то ты о других кристаллах. Собирался посвятить
себя алмазу. Д ел а ть из графита. Он гораздо дороже
любого рубина на международном валютном рынке
и полезней для того же народного хозяйства. Шлифовка,
бурение…
Но Крестов Иван Игнатьевич, который уже тогда
был в университете моим шефом — заведующим к а федрой,
сказал: «Сейчас важнее всего не это. Лазеры.
Оборона». И я пошел за ним, как кутенок идет за
любыми большими ботинками — эффект мамы. Ну,
хорошо. А скажи тогда Крестов, у которого еще не
все зубы были золотые, что сейчас самое главное
гвозди друг в дружку заколачивать? Стал бы? Н а верное.
Старший товарищ говорит, он знает.
А у Кости шефом уже тогда был молчаливый
Утешев. Первые два выпуска университета с его преподавателями
— мы все вместе — и создали современный
НИИ. И если Костя в студенчестве потрясал
своими разнообразными талантами — и на рояле
играет, и цветомузыку изобретает (со мной, как со
специалистом по цветным фильтрам), и с учеными
семи-восьми специальностей переписывается,— то в
НИИ он стал обычным, как мы все. В ряду. Но он
взбунтовался, а я доволен.
Из дому позвали, и мы с Михаилом все так же
молча вошли. Поужинали, негромко разговаривая из-
за больной девочки. На ушах Ксении сверкали золотые
сережки, которые мать застеснялась носить.
Пусть носит Ксения.
— Не замерзнешь в лабазе-то? — спросила мать.
По моей настоятельной просьбе, к ак всегда, мне
постелили на сеновале. Бросили под низ два тулупа
и еще поверх одеяла дали тулуп. Уже осень, под
утро возможен иней.
— А то смотри, дом большой,— вздохнула мать,
глядя на меня при свете лампочки, освещающей л а баз.
Под потолком чернели сети отца, прошлогодние
гроздья рябины, нынешний розовый репчатый лук,
заплетенный как девичьи косы. Мать присела на колченогую
табуретку, которую я помню по детству
(в нее вколочено по забаве или случайно множество
гвоздков, попробуй поднять — тяжелее гири!).
— Сыночек! Как ты? Не болеешь?
— Д а что ты! Как бык!
— Это хорошо, что на Таньке женат, за одного
тебя моя душа спокойна. А вот Наташка… Двадцать
три года — мыслимое ли дело!
— Д а ну, мам. Сейчас в сорок выходят.
— Скажешь тоже! В сорок! Один сватался —
чуть не убила.
14
— Д а ты что?!
— Швейной машинкой! Подняла… тот аж кубарем!
А ведь гуляли… че-то случилось, видать.— Мать
покачала головой.— И с Мишкой 1гоже. Дом-то уж
когда построил! А вот крышу… все лето тянет. Приколотит
доску — на море смотрит. Электрики столбы
меняли — сошел, схватил в одиночку и попер. Вдруг
хребет себе сдвинет? Ты старшой, поговори…
Я молча смотрел на нее. Что я мог сказать?
— З а границу-то еще не скоро? Сейчас ученые
много ездят, ты осторожней — крадут наших; изгаляются…—
Мать перекрестила меня (хоть никогда’
прежде не была верующей) и ушла.
А я, не выключая света, вдруг посмотрел на свои
руки, выше локтей. Мне показалось, они стали тонкими,
как у ребенка. Д а, раньше они были крепче.
А сейчас стали тоньше. Я читал — после сорока лет
мышцы начинают усыхать. А мне еще нет сорока!1
И я уже покатился вниз?! Остановись, время! Я еще!
не жил! Я еще не испытал себя, как летательный
аппарат в плотных слоях атмосферы! Д аж е канди- [,
датом не стал! Что же ты со мной делаешь, время?
Ногти ломаются, не режутся под ножницами.— э т о ,
от наступающей старости! К вечеру устаю, еле ноги I
таскаю. Утром кровь идет из носу… Проклятые к р и с -,
таллы, дай бог, если вы действительно пригодитесь
в большом деле…
На следующей день Олечке стало полегче, температура
спала, и мать велела Михаилу к вечеру
истопить баню. Узнав о том, что я ночую последнюю ,
ночь, она с Наташкой ушла за Красные Столбы
в тайгу, поискать брусники. Вместо нее сегодня р а ботала
Ксения, прибегая каждый час посмотреть на |
дочку… •
Все светлое время мы простояли с Михаилом на I
крыше нового дома, я д ержал доски, подавал гвозди
и все, как заведенный, думал о своих делах. В срав- |
нении с Костей я был, конечно, никто. Как говорит
Костя: му-му. Но ведь случались и у меня умные
мысли! Д аж е про те же лазеры. Я мечтал рассчитать
гигантский лазер… в космосе, поместить огромные
зеркала… луч будет способен пробить множество
галактик… но Крестов только рукой махнул и
дал мне очередную четкую, деловую задачу. А буквально
недавно я прочел в одном из обзоров — за
границей уже существует проект подобного плазменного
лазера… Значит, и во мне мерцала мысль?
Д аж е большая? Но я привык к себе, маленькому,
к ак та девочка Алиса, что уменьшалась и чуть не
утонула в собственных слезах…
Вечером, когда мы уже парились, облепленные
пахучими зелеными листьями березы, Михаил спросил:
— У тя че… с Танькой отвал?
— Почему так спрашиваешь?
— Д а какой-то пришибленный. Ксения говорит —
то ли изжога, то ли измена Родине…
— Д а ну, измена! — Я рассмеялся.— Скажет твоя
баба. —- Д а , баба у меня конь! — согласился, темнея
лицом, Мишка.— Д аж е неинтересно жить. Уж в рыбалку
суется…
Приоткрылась дверь в предбанник, и мы услышали
сорванный старческий голос:
— Зимой и летом одним цветом — кто?! — И з а глянул
Никита Путятин, друг отца.— Не угадали?!
Нос алкаша! — Он показал на св о й . сизый, как картошка,
нос.— Я уже не буду, ребята, я тут подожду…
Потом мы пили в избе чай из электросамовара
с медом. Бабы принесли из лесу два полных пестеря
сухой, темно-красной брусники и пробежали в баню,
Ксения с укутанной в одеяло дочкой сидела на горячем
вечернем крыльце. Мы были одни. Старик
Никита внимательно, почти вплотную приблизясь к
моему лицу, искал черты своего покойного друга.
— Боялись его. Справедливый был! Тетрадку-то
потеряли?
— Н у !— зло откликнулся брат.— То ли в уборную
повесили, то ли так спалили, не нашел. Д а и
кому сейчас эти фамилии нужны… все сменилось…
— Не,— туманно ск а зал старик, снова вплотную
разглядывая меня.— Еще нет. Вить, я вот слышу по
радиво… снова поворачиваем… да ведь сколько раз
поворачивали… я уж ск а зал своей старухе — верю
в последний раз! А ты?
— Я?..— Я растерянно смотрел на брата.— Я, наверное,
слабовольный, дед Никита. Я еще, поди,
буду…
— Не слабовольный. Молодой! — Он вдруг р а с смеялся,
показав черный беззубый рот.— У моей милашки…
длинные рубашки… как полезу… Не, у него
веселей получалось!
— А я вам сколько говорила?! — В дом вошла
уверенная, розовая Ксения с дитем.— Лучше бы спели!
Ни на что не годитесь!
— Погоди,— оборвал ее Миша.— Дай поговорить.
— Говорите.
Ксения стояла возле зер к ал а , поглядывая на свое
отражение. Мы молчали.
Из бани вернулись распаренные мать с Н а т аш кой,
сели рядом пить чай. Отдав Михаилу дочку,
Ксения тоже ушла мыться.
— А помнишь, Аня,— вспомнил старик, обращаясь
к матери,— к ак он этого из района уделал…
фамилия тому была Горобец… восемь раз — и все по-
разному! «Подлец… хитрец… нутрец…» — Он сипло
задышал, смеясь.— Нынче таких поетов нет!
Мать согласно кивала, опустив глаза в стол. Н а таша,
крупная, в тельняшке — память об отце,— сидела,
глядя куда-то мимо всех нас в окно, на темнеющие
облака. У каждого свое.
Ну, обними, ну, спроси — что с вами?! Ну, поплачь
вместе с ними над бедой и неудачей!.. Нет,
я сидел и даже , кажется, улыбался, поддакивая старику.
Когда вернулась Ксения, Миша, как-то подобравшись,
д аж е слегка побледнев, сразу начал:
Глухой неведомой тайгою…
сибирской дальней стороной_
бежал бродяга с Сахалина
звериной узкою тропой…
И успокоенная, счастливая Ксения (муж по-
прежнему любит ее, слушается) села рядом с ним,
обняла за шею и тихо, как бы умеряя свою страсть,
не сильнее мужа, подхватила:
Шумит, бушует непогода…
далек, далек бродяги путь…
укрой, тайга его глухая…
бродяга хочет отдохнуть…
Пела мать, пела и Н аташка, правда, почти совсем
не слышно. Шептал и старик. И только я не
пел — вдруг поймал себя на ужасной мысли, что
стесняюсь петь. Нет, я помнил слова, прекрасная
песня, ее любил отец, но мне показалось — неловко
это: всем вра з открывать рот и петь всерьез. Уже и
песен стал стыдиться, не то что общих слез…
Рано на зар е простился с родными — всем было
пора на работу. Меня проводить к автобусу пошел
Михаил, он нес рюкзак брусники — женщины насыпали
и для моей семьи. «Будешь есть витамин,— пошутила
Нат аш ка ,— будешь жить как Хо Ши Мин…»
И мы снова молчали с братом. Н ад разноцветными,
по-детски раскрашенными крышами летели
гуси на юг. И домашние гуси, подражая им, бегали
по улицам, хлопая крыльями. И уже когда прикатил
в туче пыли автобус из города, Михаил как-то смущенно
пробормотал:
— Я все спросить хотел… тебя не посещают странные
мысли? Ну, вот иной р а з ночью думаю — сколько
уж лет не был там, на месте нашей деревни… вдруг
какие марсиане живут? А че, остались цельные
дома… понимаю, глупость— а сплавать, проверить
боюсь. Или иной раз… вдруг загляну на этот наш
чердак, а там золотое перо… какие-то птицы не наши
ночевали… да ведь лень по гнилой лестнице… а вдруг
ночевали?.. А еще, слышал, парень какой-то без еды
в пещерах заблудился, двадцать дней плутал,., я все
думаю — а я бы выдержал? И все мне эти пещеры
снятся, света ни грамма, только вода тихонько каплет…—
Да ну, какие глупости! — отрезал я, скорее по
привычке все упрощать. И Михаил кивнул мне, как
бы тут же согласившись, что глупости. Но не так-то
все просто было — это за р а за сильнее кислоты. Если
д аж е он, деревенский человек, более надежный, чем
я, мучается теми же вопросами, что и Костя. Что
же это с нами дёлается?!
Шофер глянул на часы и направился к сельмагу.
Я кивнул Михаилу, чтобы подождал, зашел на почту.
И послал телеграмму: «ТУВА КБ13ЫЛ ВОСТРЕБОВАНИЯ
КАЧУЕВУ ДЛЯ ИВАНОВА СРОЧНО
ВЕРНИСЬ ТЫ ВЕЛИКИЙ УЧЕНЫЙ УТЕШЕВ
ЖДЕТ НЕСТЕРОВ». Точно такую же телеграмму
адресовал во Владивосток.
Вернувшись в город, весь день провалялся, глядя
в никуда. Было чувство пустоты. И обреченности.
Вечером увидел — в соседном доме, где живут
Таня с Мишей, загорелись все три окна во втором
подъезде, на третьем этаже. Я подхватил рюкзак
с брусникой и пошел. Надо им, надо есть царскую
я г о д у— впереди зима.
Я поднялся к их двери, постояв минут пять в р а з драженном
волнении, пытаясь угадать, кто отк
р о е т— Мишка или Таня, позвонил. Открыл дверь
какой-то рыжий мужчина. Видимо, это и был В а лера.—
Примите… от родных…— пробормотал я едва
ли не униженно, всовывая в его жилистые руки тя желую
ношу. И буквально скатился по лестнице
вниз — прочь скорее отсюда!
Я быстро шел, почти бежал мимо зданий с синими
мерцающими окнами — там смотрели телевизор.
А за I желтыми и белыми, я знал, пируют,, тан цуют,
веселятся. Со всех сторон, разрубленная перегородками,
приглушенная стенами, рвалась музыка:
пел, кривляясь, Челентано и хрипел мрачный Высоцкий…
кричала Пугачева, и мурлыкала Сенчина…
Может, взять да закатиться без звонка к Нелке?
Это ее окна. Два окна, в одном темно, в другом —
слабый желтый свет. Я поднялся на э т аж и позвонил.
Из-за двери мужской голос тихо спросил:
15
— Кто там?..
Я, не отвечая и стараясь не стучать ботинками,
тихонько спустился и выскочил из подъезда. З ам е чательно!
Я вам всем желаю счастья! Вот я оказался
возле своего дома. Отпер свою дверь — вошел — звонил
телефон!
«Если это Неля, пошлю на хрен!» — мстительно
решил я. Но это была Таня.
— Это ты принес?! — тихо, но яростно спросила
бывшая жена.
— Ну и что? Это не я — мама…
— Почему „ты предварительно?..— Она хотела
сказать, что надо было предварительно позвонить.
— А что, ты бы его в шкаф спрятала? Или выпроводила?
Весь Академгородок знает, что к тебе
ходит… Вы еще не поженились?
— Не твое дело! Ты его смутил.
— Ах, вот оно что! Уж не подумал ли он, что ты
еще и со мной встречаешься по старой памяти? Так
мне письмо написать, что я приходил по своей сугубо
личной инициативе?
— Надо будет — и напишешь! Впредь я тебя
прошу…
— Да я больше не зайду! Никогда! — закричал
я в трубку.— Сын учится — и слава богу! И ты отныне
для меня отсутствуешь, как все три миллиарда
мертвецов, которые л еж ат в планете Земля! Робот!
Ты р о б о т !— завопил я, давая себе, наконец, волю,—
Робот со смазливым лицом! Как ты можешь лечить
людей, если ты такая?! Тебе в Освенциме работать!
Лярва!..
В трубке воцарилась тишина. Видимо, она думала.
— Нестеров! Ты на меня не кричи!— тихо ответила
Таня.— А если ты так… значит, ты ко мне еще
неравнодушен!
— Конечно! Я тебя ненавижу!
— А поэтому… если у тебя есть неясные вопросы,
приходи к нам — поговорим. Только нужно предварительно
звонить…
— Какие еще вопросы?! Нет у меня никаких вопросов!
И все! Я исчезаю! Из вашей жизни! И вообще!
Прощайте!..— Я бросил трубку, и телефон тут
же зазвонил. «Ага, Таня! Значит, все-таки заело!..»
Я сорвал трубку.— Да?!
— Ты приехал? — Я услышал нежный голос Нели.
— Да!
— Ты что сердитый? А у меня гости.
— Ну и что?
— Хорошие ребята. И только мне грустно. Не
зайдешь?
«Ведь лжет,— наливался я ненавистью.— Когда
гости, их слышно. И если кто из них подойдет на
звонок к двери, то спросит громко: кто там, а не
т ак вот опасливо, поскольку сам в чужой квартире.
Значит, уже позвала к себе и других… чтобы алиби…
Но если это так, она всерьез интересуется мной, хочет
женить».
— Нет,— сказал я и положил трубку.
Телефон тут же снова зазвонил.
— Ну что, что?! — заорал я.
— Д в а пятьдесят девять сорок один? — спросил
унылый голос телефонистки.— Вы почему не отвечаете?!
Не можем прозвониться к вам полдня…
Южно-Сахалинск.
«Костя?!» Я вдруг страшно обрадовался. Словно
горячей водой переполоснуло мне все внутри. Я вцепился
в трубку. В трубке стоял гул. Где-то далеко
16
визгливым голосом певица пела арию Кармен. Что-
то время от времени щелкало. Вдруг раздались-слабые
короткие гудки.
— Алло! — закричал я в трубку.— Костя? Алло?!
Гудки прекратились, и очень близко — я слышал
даже дыхание — усталый голос телефонистки сказал:
— Клиент ушел. Извините.— И снова раздались
короткие гудки, но они были рождены уже в нашем
городе.
— Это Костя звонил?! Алло!..— Я колотил по рычажкам
аппарата, но мне никто не ответил. Ноль
семь было занято. «Что-нибудь случилось?» Я сидел,
глядя на телефон, но он молчал. «Милый мой, славный
Костя, что с тобой?..» Я разделся и посидел
возле аппарата. Он молчал. Я лег, положив его
рядом на пол, чтобы — если позвонят — схватить
трубку. Я спал и не спал. Но телефон больше не
позвонил.
17.
И не было мне ответных телеграмм, и не
было писем.
Я вышел на работу, правда, неофициально, чтобы
не ругалась бухгалтерия («Вечно вы все нам запутываете!..
»), сидел дома, читая взятые из научной
библиотеки новейшие публикации по кристаллам.
В США вовсю испытывали лазеры, сжигающие спутники.
Интересно, ответят наши чем-нибудь? И какие
лазеры сейчас самые перспективные? Полупроводниковые?
У них максимальный коэффициент усиления…
Инжекционные? У этих стопроцентный к.п.д.—
электроэнергия превращается в когерентное излучение
в непрерывном режиме! А если еще в США используют
для накачки лазерных пушек атомные
взрывы, как доходит до нас по слухам? А если начнут
врать компьютеры? Это к акая же может разразиться
в космосе перекрестная страшная война?
Лучше бы вправду остановить это!
Меня интересовала более скромная тема: добавки.
Д аж е студенты знают, как резко они меняют характеристики
кристаллов. Тот же хром. Или кобальт.
Теоретически трудно предсказать, какое именно воздействие
окажет та или иная надбавка, разве что
задним числом можно объяснить, почему меняется
полоса накачки (полоса света, которую поглощает
кристалл — например, рубин поглощает синий и зеленый
свет, а выдает, как вы уже знаете, красный —
740 ангстрем). Я был уверен, что рубин еще не сказал
своего последнего слова. А если и дойду до тупика,
то хоть другие потом сюда не пойдут. Это тоже
задача!
Шеф хмыкнул, увидев меня, недогулявшего отпуск:—
Я был такой же!..— Услышав от меня, чем я
думаю заняться, он закивал, но тут же нагрузил десятком
своих, крестовских задач, так что для успеха
мне нужно было сидеть теперь в лаборатории сутками.
А ведь еще предстояло оформить диссертацию…
Я попросил, к ак царской милости, разрешения
бывать в лаборатории сколько хочу. Наша тема, напомнил
я шефу, вон на каких уровнях обсуждается,
неужели товарищ Поперека не слышал про Рейгана.
— Что Попереке Рейган,— вздохнул шеф.— Я поговорю.
И как-то, зайдя ко мне с откинутой назад головой,
будто перед ним только что свистнула ветка,
Поперека сказал:
— Ты, Нестеров, приравнен к биохвизикам…—
В голосе его звучала печаль.
Я вспомнил о бывшем биофизике, бедовом своем
друге, и в который раз поехал в город. Наконец-то
меня на главпочтамте ждал толстый пакет. Я вскрыл
его — внутри оказался конверт. Если внешний, серожелтый,
был надписан женской рукой, то внутренний
подготовила рука мужчины. Он весь блестел,
видимо, для надежности швы его промазали не раз
и не два конторским клеем, который вытек и засох
на углах, как янтарь. Наконец добрался я и до
письма — оно было от Кости. Я держал в руках
пять листочков, исписанных крупным неряшливым
почерком и разными чернилами. Я прочитал их прямо
на улице, возле почты, где из высокой каменной
урны валил черный дым. Прежде всего, было ясно —
моих телеграмм он еще не получал. Во-вторых, не
упрекает меня ни за приезд на БАМ, ни за Владивосток—
единственным местом, где шутливо поминалось
об этом, были стихи:
Да, Гамлета я все же не сыграл.
Тебя, Витек, увидев, я сломался.
А ты небось до колик отсмеялся?
Теперь берешь спокойно интеграл?
Или шлифуешь голубой кристалл,
который девять месяцев рождался?..
Да, я, тебя увидев, стушевался.
И Гамлета я все же не сыграл.
О, жизнь! Глуши ударом топора!
И вознеси же крыльями иными!
Судьбу придумать новую пора —
походку, голос, родственников, имя…
Я не хочу все то же дергать вымя!
Стать новым жажду с нового утра!
И поморгав ресницами седыми,
у объявлений всех кричу «Ура!..».
Далее шла приписка: «В нашей стране, слава
богу, нет безработицы! И не везде, сл. б., внимательно
документы… (Он, видимо, хотел сказать —
проверяют документы. Вообще, начиная с этого
письма слог Иванова становится, крайне неровным,
много сокращений, пропущены знаки препинания,
чего пунктуальный Костя никогда не допускал раньше…
я кое-где восстановил, но многие огрехи оставил
для наглядности, тем более что дальше будет
повод поговорить об этом более серьезно.— В. Н.)
Но я же не враг! Не лазутчик! Мне бы только что-
то попробовать! Это такое сч а с т ь е— придумать себя
неожиданнаго, смелаго, умнаго (окончания слов здесь
именно так, как в старинной литературе.— В. Н.).
И соответственно, у тебя возникают такие же друзья!
Гм. Давно мечтал в Москву, потрогать «золотое дно».
Спекулянты проклятые! Как войти в их шкуру? Н а учиться
перепродавать? Купил пару джинсов, стыдно
стало — продал за полцены… торопился убежать.
Выпил крепко, чтобы сов. усн. (совесть уснула? —
В. # . ) , решил иначе. Попробую игр. втемную. Чем
« не «фарца»? Ж аль, ты не видел моих новых «ле-
пеней»: костюм-велюр, костюм-сафари… перстень, подарок
одной… ну, ладно. В джинсарях, замше вечером
возле «Националя». Ко мне стали клеиться —
тоже в джинсарях, в замше. Назыв. одно имя —
молчу. Другое — молчу. Я понял — боятся конкуренции,
выясняют, чей человек. Я говорю: у меня такое,
что я вам не конкурент. А у вас что? А у меня
Одесса. О, оказывается, уважают Од-у, где я, кстати,
не был. «По морю?» — спрашивает один. «Да».—
«Но ведь перекрыли?» — «Подводная лодка»,— говорю.
Парень (а может, и дев,— крашеный весь)
обратился в пепел. Стали мне башли совать, пачками,
7000 нанесли —- просят видеомагнитофоны. Это
нов. мода. Семь кусков — задаток. Можешь, говорят,
д аж е не отдавать, только чтобы японские. Или золото.
Достану, говорю. Но все мы, мужики… как
возьмем ручку белую женскую в свои черные, так
начинаем треп, и хваст. Виктор Гюго! Д аж е если
нет рядом бабы, а только ее фотка на столе — зашей
губы! Выследили мой путь к одной… Поймали ее,
угостили ликерными конф., задурили мозги фр. духами
«Калима» — раскололась: он-де честный парень,
Иванов-Иванесов… исследует дно… Подстерегли
в подворотне, измолотили ногами, обутыми в румын,
бот. с белыми рельеф, подошвами — до сих пор на
щеке рис. лабиринта, где жил Минотавр… Спросишь,
а где же мой талант «мастера по борьбе», пусть
даже ускор. курсы? Их семеро! Вывернули карманы.
Пошел как шакал. Хор., что чемоданчик и док. (документы?)
были в авт. камере в Домодедово. Отлежался
в Измайловском парке, рядом с бичами…
(Кстати, спроси у отлич. Попова, что такое бич,—
вряд ли знает. Передай: БЫВШ. ИНТЕЛ. ЧЕЛО ВЕК,
БЕЗУМНЫЙ ИГРИВЫЙ ЧУВАК, БАЛОВЕНЬ
ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, БЛ ЕД НЫ Й ИМПОТЕНТНЫЙ
ЧАРОВНИК, БЫ Д ЛО ИЗ ЧАЩИ… Да,
да, и здесь свои классы!) Так вот как лечили. У них
ли-те-ра-тура… Скажи Сереге — вместо того чтобы
считать никому не нуж. муру, пусть распечатает на
ЭВМ у Люськи: Булгакова, Дюма или йогу — озолотится!
Люську ведь можно на доверии взять, не
поймет, разрешит… Д а , читает наш народ! У старика
тувинца в тайге — Шекспир. Откуда?! Зачем?! Говорит:
польно король Лир жалко… (Кстати, насчет шишек
— да, нынче не шишковый год.) А у этих — черная
магия! Конечно, шарлатанство, но какие-то внушения…
восстал из праха. Межд. пр., боялся, что
стал дебилом — семеро смелых били по голове. У бичей
же нашел сборник по квантовой механике — решил
неск. задач, успокоился — варит котелок… хотя
зачем??? Грузили ящики, купил замечат. рубашку,
постригся. Куда дальше? Сижу как-то в Дом. (Дом
писателей? Или Дом композиторов?..— В. // .) , слыш
у— объявляют: «Отряд комсомольцев-строителей,
улетающих на Богучанскую ГЭС, просят собраться
у справ, бюро! (Значит, все-таки Домодедово.—
В. Н.) Ах, мне слеза обожгла щеку! (Кстати, Нестеров,
сколькопроцентной уксусной эссенции соответствует
по жгучести слеза? Ха-ха!) В мою Сибирь л етят,
а я тут прожигаю At (дельта-тэ — обозначение
промежутка времени.— В. Н.). Почему я не с передовой
сов. мол.?! Я и пристроился. Тем более на
мне — рваные вельв. джинсы (сем. смелых меня, конечно,
раздели, как девушку!), чужой свитер, олов.
крестик поверху, кеды на ногах. Все остальное пропито,
пардоньте!.. Ж а л ь , скоро бел. мухи полетят,
а плащ в Горьком, что ли, остался… или в поезде…
Можно, конечно, Эмилии Зо л я черкнуть (Зульфие?..—
В. Н.) — купит, пришлет, но ведь восторж. душа —
еще полетит следом. Старина, рука бойцов писать
устала. Я все к чему. Ты кинь мне ватн. телогрейку
авиапосылкой: Богучаны, лочта, до востр. Тюрину
Юрию Петровичу. Тюрин — это я. Ну, временно, конечно.
Мы побратались и паспортами обменялись, он
бывш. раб. постройкома, был даже членом… Так вот,
2 «Уральский следопыт» Ms а 17
похожи мы с ним, как братья во Христе! Кстати, вы
слыш., тов. Нестеров, как назыв. друг друга бичи?
Уважительно, по им.-отч. Только у нас отчество от
своего же имени! Напр., я — Юрь Юрьич. А ты Виктор
Викторыч. Почему бичи очень уважают Маяковского?
Особенно любят его поэму: «Уважаемые тов.
потомки, роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме…
». Мы договор, на Нов. год встретиться в Нор…
(Далее не хватало места на странице — тут стояло
то ли Нор… то ли Нод… то ли Ноф…— Н. В .). Старина!
Никаких моих координат — никому! Деньги я
посылаю? Что еще им надо? А я еще не плавал на
льдине возле Сев. полюса! Хотя вряд ли возьмут…
похудел на 7 кг… Но в альпинисты примут! Путем
проб и ошибок вычислю самое интересное дело на
планете — и остановлюсь! Как там моя общественница?
Как моя перипетуя? Еще не замужем? Ежели
какой рядом крутится — гони прочь! Пусть университет
закончит. От моего имени действуй! Ну, все!
(Тут парень летит в Усть-Илим, места родные, дум
аю— отправит письмишко с каким-нибудь вертолетом.)
Обнимаю до хруста костей! С выражением
нижайшего к вам почтения Константин-Юрий-Иозеф
Иванесов-Тюрин-Иванов».
Но это было не все. На отдельном листке стояло:
«ВОПЛИ ИЗ ТЬМЫ, ИЛИ КРИКИ ИЗ БО ЛОТА!!!
Под таким назв. я буду посылать тебе время
от вр. некоторые свои мысли о происх. жизни, от
которых еще не освободился!
…Нуклеиновые кислоты, с помощью которых записан
генетич. код, белки и пр. имеют большой электр.
заряд. Вообще, в биосфере дефицит « + ». Почему?!
Была вода. Не было озонного щита. Ионизирующая
радиация Солнца рождает гидратированный электрон
(электрон в оболочке воды). Это тигр! Он активен,
пожирает полимеры, неспособные к выживанию! А вот
возникшие затем с помощью Э. полисахариды уже
имеют свое «—» поле. Оно защищает все, что внутри
этого «облака». А защита совершенна, Скотт прав
(Манчестер), если хим. акт. уязвимое сердце замотано
в. экран, сетку, например, в двойную спираль
ДНК… А как?! Как замоталось? Почему???
…Я убежден, нам мешает то, что мы расшифровали
молекулярную структуру РНК-ДНК. Мы за х в а стались…
как бы запутались в разных оттенках губной
помады для женщин, пытаясь понять, как женщины
любят. А это совсем другое. Где же начало?
Это — как обилие ЭВМ упростило счет и увело от
поэзии цифры… Нет поэзии — не родится Мысль!
И наплевать! Ты жив? И я жив! Привет…»
Я дочитал — первая мысль была: он может пропасть!
Зима на носу, а Костя хорохорится, без документов,
без одежды. Надо все-таки сказать Люсе.
А если заставит лететь к нему? Или даже полетит
сама — Костя не простит мне, что я ск а зал адрес.
А может, обойдется, простит? Может, решил вернуться
— неспроста же намекает, что похудел, что
р а д— голова еще варит… Наверное, очень устал.
Ему, конечно, надо помочь с одеждой, но пусть Люся
едет. Она его привезет.
Я заново мельком просмотрел письмо, кое-что з а поминая,
порвал на клочья (я еще не раз потом раскаюсь
в этом!) и высыпал в каменную урну…
И побежал в ЦУМ. Здесь, мне сказали, ватников
не было с 50-х годов, что сейчас это модный товар,
надо спросить у цыганок. Правда, ожидаются финские,
120 рублей, но вы же спрашиваете простые?..
18
По совету какой-то доброй старушонки я все же
поехал на трамвае на правый берег и в маленьком
магазинчике у Злобинского рынка купил телогрейку.
Тут же неподалеку была почта. Бдительная девушка
спросила, во сколько оцениваю. Но поскольку телогрейка
стоила не больше двадцатки, мне ее завернули
в бумагу и отправили авиабандеролью в Богу-
чаны…
18.
Люсю я искал на ВЦ, в парткоме, в библиотеке,
дома, а она сидела в коридоре нашей поликлиники,
прикрыв нос ладонью, ж д ал а очереди к
врачу. Вокруг чихали, кашляли.
— Что с тобой? — спросил я.
— На капусту ездила! — Люся отвернулась.— Собаки
мужики! Б аб посылают, а сами сидят — мыслят!
— Молодые здоровые парни, стоявшие рядом
с бумажечками-«бегунками», сделали от нас три
шага.— А как надо за границу — здоровы! Шел
дождь со снегом! А ты еще не был?
— Я из отпуска!
— Ну-ну.— И только тут я увидел, что у бедной
женщины возле носа на щеке выскочил красный чи-
ришек.— Чего тебе? Считать что-нибудь? Бунтует машина…
жарко, вентиляция отказала… отопление третий
день как на вулкане! Так бы они зимой топили!
— Людмила.— Я значительно показал глазами
на выход.
— Письмо? — как-то даже брезгливо спросила
Люся.
Я кивнул.
— Ну и хорошо! Иди! Мне некогда!
Я растерянно подумал: Люся, наверное, играет на
публику — наш разговор, конечно же, подслушивался
коллегами в очереди, хотя они демонстративно
закрылись книгами и газетами. Судьба К. Иванова
стала давно ходячей легендой в НИИ — как можно-
упустить новости?.. Но я увидел, что Люся заслонила
ладонью глаза, а не нос.
— Людмила Васильевна?..
— Я сейчас,— буркнула она, тяжело поднимаясь,
соседке с замотанным ухом и вышла за мной. Над
крыльцом поликлиники бешено шумел лес, соря желтыми
листьями.
— Ну что, что?! — почти крикнула женщина.—
Где он?!
— Тут, в Богучанах. Я узнавал, по четным ходит
ЯК-40…
— Ну и что? А если врет? Мы туда — а он уехал?
Нет, хватит, Витя! Это уже смешно! Я всем сказ
а л а— развожусь! Он не любит нас! Я его деньги
в корзину складываю… если как-нибудь появится —
с балкона на голову! Я ему устрою, как Деду Морозу,
снег! Бич! Антиобщественный элемент! Светка
замуж выходит, а ему плевать! Ну и мне плевать!
— Как — замуж? — Я похолодел,— Светка?
— Д а. Я устала, Витя. Пускай. Все будут при
ком-то. Я при общественности. Этот — при своих
поездках.
— А з а кого она?
— Как за кого? З а твоего лаборанта. Запудрил
ей мозги Махатмой Ганди… Цицероном…
— Как, за Вову! Да он же… дурак! — Я был потрясен.—
Он плюсы-минусы путает!
— Я думаю, с ней не спутает. Учебник возьмет.
Свадьба в субботу. О чем говорить?! Поздно.
— Как — поздно?! А Костя меня просил гнать
всех женихов, чтобы дочь закончила университет.
А ему я отослал ватник…
— Витя,— тихо ск а зал а Люся.— Мне все равно.
Во мне что-то умерло. Вот будет он там подыхать —
не поеду. Кривляка! Шут гороховый! Все люди как
люди! А он — десять жизней захотел прожить? В десяти
домах с десятью женами?.. Что я, не понимаю?
Что он там, ангелом летает?! А я как дура! — В гл а зах
ее была серая тоска.— Все, Витя. Делай как зн а ешь.
Мне все равно.— И Люся ушла обратно в поликлинику,
в тошнотворный запах эфира и мази Вишневского,
располневшая от сидячей работы, за последнюю
неделю как-то действительно враз погасшая…
Я поскреб в затылке и потащился к себе в л аб о раторию,
соображая, как мне отговорить Вову Ко-
сенкова. Такому дураку — такую девочку?! А если
уже все?., и они со Светкой?.. Надо срочно сообщить
Косте. Посоветоваться. И вдруг я с ужасом
сообразил, что ватник послал на его настоящее имя,
а не на имя Тюрина. Я забеж ал на почту и после
трех или четырех вариантов составил следующую
телеграмму (если бы все это происходило в США,
наверняка ФБР или ЦРУ тут же перехватили бы ее
и принялись расшифровывать, ища особый тайный
смысл): «БОГУЧАНЫ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ТЮРИНУ
ЮРИЮ ПЕТРОВИЧУ ТЕБЕ НА ИМЯ ИВАНОВА
ВЫСЛАЛ ВАТНИК ПОСЫЛАЮ Д О В Е РЕН НОСТЬ
ОТ ТВОЕГО ИМЕНИ НА ИМЯ ТЮРИНА
ПОЛУЧЕНИИ СООБЩИ СУББОТУ СВЕТА ВЫХОДИТ
ЗАМУЖ ЧТО ДЕЛАТЬ ОБНИМАЮ ВИТЯ».
После чего я понесся в институт, к своему шефу, и,
пользуясь его рассеянностью — когда дует ветер,
у него болит голова и он грустен,— подмахнул доверенность.
Аллочка, так же рассеянно глядя на гнущийся,
как трава, золотой лес, приложила печать.
И письмо в авиаконверте полетело на Ангару.
Что ‘д ал ьш е ? Д а , Вова! Я, зайдя в лабораторию,
зловеще озирался. Где он? Вовы не было. Только
лежал на осциллографе сборник стихов С. Щипачева
с закладкой из засушенной ромашки. Я открыл на
закладке:
Любовью дорожить умейте…
С годами дорожить вдвойне…
Любовь не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне…
Да, тут что-то серьезное.
— Лаборанта ищешь? — спросил шеф. Он стоял
за моей спиной, морщась и приклеивая к вискам пятаки.—
В город поехал, договариваться в кафе. Как
думаешь, что им подарить на свадьбу? У меня есть
лишний фарфоровый сервиз. А может, свою бессмертную
монографию? Он просил…
Шеф продолжал что-то говорить, показывая золотые
зубы, как спекулянт-узбек на рынке. А я подумал:
«Ездишь ты на мне, дядя! Оседлал к ак л аб о ранта.
Д аж е Вова относится без всякого почтения.
Да и к акая между нами разница? А монографию ты
обещал мне. Я ее просил. Говоришь: диссертация —
мелочь… потом! А сам при мне стал член-кором. Б у дешь
академиком. И все больше тебе будет неохота
снизойти до моих дел…»
— Скажите,— спросил я, нагло глядя на Крестова,—
на какое число вы назначили мою защиту?
— Что? — не понял шеф. Одна монета упала и
зака ти лас ь в угол. Он полез ее доставать, выставив
круглый зад.
— На какое число вы назначаете защиту диссертации
Нестерова, или мне уйти в другой институт? —
так же спокойно спросил я. Я вдруг перестал бояться
его. Вон Костя — наплевал на все, убежал.
А я что пресмыкаюсь?! Это мои кристаллы он показывал
в Париже и в Токио.
Шеф выпрямился и, заж а в пятак в руке, смотрел
на меня. Он был поражен. Наверное, так бывает
потрясен муж-араб, когда покорная его жена в ч адре
вдруг заявляет, что у нее свои планы переустройства
мира.
— Но я полагал — вам интереснее то, что мы
ищем?..
— А зачем же тогда сами столько сил прилагаете,
чтобы напечататься? Чтобы пройти в академики?
Р а зв е вам не важнее сам процесс поиска?
Шеф, ничего не ответив, вышел из лаборатории.
«Ну, теперь мне х ан а !:.»— подумал я, с какой-то
бурной радостью ощущая новизну своего неопределенного
положения. Ну и уеду. Руки у меня слава
богу. Уеду в Новосиб, Скажу — не бережет кадры.
Впереди разделение института, ему еще в академики
баллотироваться. А врагов много. Он еще поугова-
ривает меня. Вообще-то, когда я вижу недобросовестность
людей, молчу. В первый раз взорвался.
Ну и ну.
Стукнула дверь — вернулся пунцовый от счастья
Вова. Он был в новом мешковатом костюме, при
галстуке.
— Слушай,— кивнул я на книжку Щипачева.—
Это я еще понимаю… Н а кой хрен ты читал тут
Цицерона? Картинку гнал? Чтобы при случае козырнуть?
— Мне интересно,— едва ли не извиняясь, ответил
лаборант. И, сопя, достал из стола тяжелый
зеленый том.— Вот тут…
— Интересно?! — Я пожал плечами и разломил
книгу наугад. Перед моими глазами возник текст:
«…первый закон дружбы: будем просить друзей о
нравственно-прекрасном, будем совершать ради друзей
нравственно-прекрасные поступки…» — Вот как?!
Красиво! А ты подумал, договариваясь о свадьбе со
Светой, что надо бы разрешение спросить у ее отца?
Что вот это и было бы нравственно-прекрасно?
Пухлый двухметровый увалень опустил голову.
— Т ак его же нет…
— А у него есть друг! Все права он передал мне!
Ты спрашивал у меня?
— Н-нет…
— Так спроси…
Вова поднял глаза , в которых была сплошная
глупость.
— Виктор Михайлович… можно мне жениться на
Светлане?
— Нет,— проскрипел я, как Фефел.— Она должна
закончить университет. И ты, полуграмотный человек,
окончи тоже. А где жить собираетесь? У м:амы
на шее? Ловко! Папа сделал ремонт, а тебе, значит,
скучно стало в общаге?..— Я, наверно, говорил не те
слова, но я выполнял наставление Кости.
Лаборант вдруг сел на стул и медленно заморгал,
по его румяным щекам поползли слезы. Он скрючился
и затрясся.
2* 19
— Что такое? — пробормотал я. Он ревел, как
дитя.— Д а что такое?!
Он стал бледным и заскреб пальцами грудь.
Я испугался.
— Д а что с вами, Вова?! — Я бросился к аптечке,
накапал ему валерьянки. Он, стуча зубами о ст а кан,
выпил. И еще более громко, в голос, зарыдал.
Вбежал Крестов.
— Что случилось?!
— Кажется, полетел пятый кристалл,— ответил
я. И потрепал лаборанта по лохматой голове,— Ну,
ладно, ладно!..
Шеф был потрясен — из-за какого-то кристалла
переживают молодые люди. Он заинтересовался, сел
напротив.
— Мы тоже были такие…— вздохнул он.— Так
же любили науку.— Он жа’дно смотрел на слезы л а боранта.
— Ну, прекрати,— ск а зал я Вове.— Шеф не будет
ругаться.
— Д а что вы, в конце концов?..— запечалился
шеф.— Что же я, крокодил какой? Я подумаю, Нестеров.—
Он повернулся ко мне,— Вы где-то правы.—
И кивнув своим мыслям, ушел.
— Вова!..— сжал я голову лаборанта и вскинул.—
Ты что?! Так любишь ее?!
— Ага,— прошептал парнишка, сглатывая слезы.
Все лицо у него было мокрое.— С пятого класса…
«А может, притворяется?! А потом со Светкой будут
хохотать? Они все могут!» Я внимательно, как
в кристалл, посмотрел в. каждый гл аз Вовы. Мне
кажется, он был искренен.
— Если так,— сдался я,— женись. Только давай
сочиним приглашение отцу. Может, прилетит?
Вова, кивая, оторвал кусок от рулона миллимет20
ровки, схватил авторучку и словно бы приготовился
к диктанту.
Зазвонил телефон. Я поднял трубку.
— Нестеров? — Голос был женский.
— Он самый. Здрасьте.
— Вам телеграмма из Богучан. Тюрин на Сахалине.—
Что?!
Голос повторил:
— Тю-рин на Са-ха-лине. Поняли?..
Как же это я забыл?! Мне ведь звонили из Южно-
Сахалинска! Мысли путались. Д а как же он успел?!
А если он на Сахалине, что он там делает? И где?
И под какой фамилией? А может, Костя здесь, а Тюрин
там?..
— Пиши! — закричал я Вове, указуя пальцем на
бумагу с перфорацией.— СРОЧНО ЖД ЕМ СУББОТУ
СВАДЬБА ДОЧЕ РИ. Шлем в города…— Я вынул
из кармана деньги.— Должно хватить. Так.
Южно-Сахалинск, Богучаны, Владивосток, Хабаровск…
да, Магадан!.. Улан-Удэ… Петропавловск-на-Кам-
чатке… главпочтамт, до востребования, Тюрину Юрию
Петровичу… На всякий случай — в те же города, на
имя Иванова Константина Авксентьевича… Перепишешь
на бланки… нет, давай я сам, ты напутаешь! —
Я побежал на почту.
Получилось на шестнадцать рублей. Начальница
спросила:
— У них что, у Тюрина и у Иванова, одна дочь
на двоих?
— Ну да,— ответил я.— Они посаженные отцы.—
При слове «посаженные» девушки за спиной начальницы
прыснули от смеха.— Сегодня телеграммы уйдут?
В четверг и пятницу не поступило никакого ответа.
Я понял, что Костя опять запропал — и, видимо, н а долго.
Может, заболел, лежит где-нибудь в больнице.
А может, и убили…
В субботу молодые расписались, вечером в
кафе «Юность» состоялась молодежно-комсомольская
свадьба. З а неимением отца невесты я взял на себя
трудную обязанность виночерпия — наливал в основном
Люсе и приехавшим из деревни маленьким очкастым
родителям Вовы, оказавшимся учителями. Студенты
веселились и без вина. Это сейчас такое движение.
Они, конечно, выпили где-то раньше, но здесь
в основном хлестали минеральную и плясали. Два
паренька весьма похоже изобразили нас с Костей,
изобретающих цветомузыку пятнадцать лет назад.
Толстый очкарик (Костя) нажимал на клавишу:
— До. Какой цвет?
— Я думаю, семьсот сорок ангстрем,— отвечал
худенький тип (я ).
— Не п он ял ? !— Начинал считать на пальцах
«Костя».
— Ну, красный, красный,— отвечал «я».
Черт возьми, все-таки молодежь что-то зн ал а про
нас. Я даж е растрогался. В свое время наша установка
получила малую золотую медаль на ВДНХ.
Забрали в музей. Л у чш е , бы отдали студентам. Пообещав
сделать новый «Спектрон» к Новому году,
я подошел к Люсе. Она, прикрывая ладонью напудренный
нос, ревела, она взяла слово с дочери, что
та приведет Вову из общежития домой только после
того, как откликнется папа.
— Ты нашего папу любишь? — спрашивала Люся.
— Да…— содрогалась от рыданий Света, приникая
к маме и утирая гл а за белой фатой, похожей на
мелкую рыбацкую сеть.
— Сделаешь, как я просила?
— Да… да…
Вова сидел рядом в розовом галстуке и печально
глядел на сверкающий, грохочущий в углу оркестр
университета. Он понимал — судьба. Я шепнул Вове
на ухо, что все великие философы древности утверждали:
нужно стоически принимать удары судьбы.
Вова, подумав минуту, согласился. И мы с ним
пошли танцевать, я ■— как заместитель папы, он —
жених, чтобы обсудить его дальнейшие планы.
— Тебе нужно срочно делать курсовую,— сказал
я.— Я помогу, я тебе отдам половину своих экспериментов!
Ты у меня вместо диплома кандидатскую
защитишь! Весь мир ахнет! А потом уйдем в другую
лабораторию! Мы накажем шефа!
Мне Вова все больше и больше нравился. Надо
же — плакал от любви. Надо же — читает Цицерона!
Я обнял его как сына.
Маленький лысый Крестов сидел со своей высоченной
женой и ел ложкой торт. Слово он сдержал —
сервиз принес. Довольно неплохой сервиз, из ГДР.
Голубенький, с белыми цветочками. А мне Аллочка-
секретарша накануне передала толстую монографию
шефа с автографом •— все-таки вспомнил, мозги еще
есть. Но со мной не разговаривал…
19.
И было утро, и было сияние в дырочках
почтового ящика — письмо от Кости. Но зря я р а довался.
Трудно сказать, когда он его написал, но
такой неприязни, такой злобы я прежде не мог предположить
в Косте. Я только понял, что, наконец, долетела
телеграмма, где я сообщал ему, что все мы
ждем его…
«Утешев ждет! Ха-ха! В рот ему дышло!.. В этом
челов. не кровь, а плацента лягушки! Если ему выстрелить
из револьв. в ногу — только через неделю
повер. к ней голову! И он мечтает, чтобы все такие!
О, люди, мерзостно-ревнивые к вылезанию из ряда!
Стоит человеку придумать «вечную» лампочку (помнишь,
в «ЛГ»?) — 20 лет не может ее внедрить, потому
что целые НИИ не сумели, а теперь они, конечно,
находят в ней массу неполадок. Администратор
должен быть или умный чел., никакой не ученый,
или — великий ученый, пусть даже дурной чел.!
Наша беда — слабые уч., но понравившиеся наверху!
«Кефир! Интересы народ, хоз-ва!» А это обман глубинных
инт. гос-ва! Как издевались над кибернетикой
-— так издеваются Утешевы над происх. жизни,
хотя — что может быть важнее??? Мне нужно было
в семь слоев просечь тему… Он помог защитить лишь
то, что слабее и проще, тэ сэзэть, ближе к профилю
НИИ! Сволочь! Вообще,- зависть в человеке похуже
ядов ЦРУ! Бездарность страшнее вселенских к атак лизмов!
Чел. по сути своей дерьмо! Ты же знаешь,
в нем 80 % воды, из этого 79 % дерьмо, которое даже
пес лак ат ь не будет! А мы поднимаем под музыку,
носим наших баб по сцене (называется балет!) —
дерьмо! И вся наша дружба — дерьмо! Оставьте
меня в покое! Я растворился… исчез… если ты будешь…
еще больше ненавижу… (Слог временами становился
совершенно невнятным.— В. Н.) Кто-то ск азал:
если д аж е алм аз бросить в часы — часы встанут.
Наука, не лезь в живой организм! Нам с тобой
никогда не созд. мелодию из 6 симф. Чайковского —
протяж., как вдох на цветоч. лугах России, которых
больше не будет, а будут поля, засеян, скучными т р а вами!
Не написать ни тебе, ни мне:
Среди миров, из тысячи светил,
одной звезды я называю имя…
и та-та-та… когда мне тяжело
я у нее одной прошу ответа.
Не потому, что с нею мне светло,
а потому, что с ней не надо света…
И. Анненский. Ни тебе, ни мне не нарисовать странных
девиц Боттичелли, акселераток древней Италии…
Так зачем жить?! Мы посредственность. А ты самый
бездар. из нас! Друга спасаешь, чтобы ахнули: какой
благородный?! Не суетись! И я — барахло! Попробов
а л— отступился! Спи спокойно, дорог, тов.! Никому
не желаю ничего хор. Потому что его все равно не
будет. Будет самообман! Самообман химреакций.
Пей лучше С2Н5ОН».
Я читал и перечитывал это злое письмо, и руки
у меня дрожали. Я поднялся к себе домой, долго ке
мог найти спичек и сжег, наконец, это словоизвержение,
мятые листочки в пятнах то ли жира, то ли от
стеарина свечек…
В лаборатории сидел мой шеф. -Я, не поздоровавшись,
прошел к своему столу. Шеф прикрыл за мной
дверь и многозначительно показал глазами на часы —
было двадцать минут десятого.
— Вы что?!
— Ну, опоздал, опоздал! — ск а зал я, кипя.
— Что, тоже решили?
— Что?
— Сорваться?
21
— Почему? — Я недоуменно посмотрел на Крестова.
— Все говорят.
— А мне не говорили,— ответил я.
Шеф даже не улыбнулся, хотя прежде понимал
юмор. Я подумал, что, видимо, он проанализировал
отношения с младшим научным сотрудником Нестеровым
и понял, что теряет его. Не говоря о том, что
я ему удобен — все умею, но мало что требую,— он,
очевидно, в преддверии раздела института опасается
шума, пусть хотя бы и малого, который лишит его
морального праНа упрекать Утешева, что тот не бережет
кадры…
— Вы способный ученый,— говорил Крестов, расхаживая
передо мной и заложив руки за спину, как
будто диктуя.— Специалист редкого профиля. В то
время как вся страна поворачивается к НТР, мы,
люди НТР, будем признавать свое банкротство и бежать?
Понимаю, трудно… А если побегут врачи?
Продавцы? Руководители? — Нет, шеф был непрост,
он уже острил, что, впрочем, не умаляло его тревогу
за меня, вернее, за его человека.— Нет, Нестеров,
надо! Мы еще увидим небо в искусственных рубинах!
Но лишь бы не война! Сейчас мы поворачиваем к
тому, чтобы наладить еще больший контакт с другими
науками, идти единым фронтом. И в этом смысле
хорошо бы вернуть нашего беглого Джима (он
весело проводил параллель с негром из книги Марка
Твена). Тем более нам недавно у к а з а л и— нельзя
обходить и общие… фундаментальные темы…
Вот оно что.
— Никогда не известно, что может оказаться
важным через энное число лет…
— Это вы о ком? О Косте Иванове? — Наконец
до меня дошел смысл его речей.— Пошел он на хрен!
Шеф удивленно уставился и нацепил очки. А я
подумал: неужели спелись с Утешевым, заключили
как бы союз? И сейчас им обоим нужно, чтобы их
любили, чтобы все сидели на месте — во всяком случае,
до раздела НИИ, иначе кого делить, если все
разбегутся…
— Вы же друзья! Ю ар фройндс! — добавил шеф
по-английски.— Почему?! — Гла за его заинтересованно
блестели.
— Малодушный тип!
— Гм,—-Крес тов медленно улыбнулся. И я подум
а л— он беспокоится только за меня, на Костю ему
плевать, не так уж он желает добра Утешеву, чтобы
просить своего сотрудника бек бегать-искать Иванова.
Шеф снял очки, обнял меня, как отец блудного
сына, и вышел.
И я подумал: «Черт с тобой, Костя! Пропади!
Сгинь! А я стану, стану известным ученым! Кто-то
сказал, главная составляющая часть таланта — надежда.
Тебя кормили с детства конфетами, все у
тебя было’— белый рояль, костюмы… Еще неизвестно,
золотую медаль в школе заработал… Все твои бунты
от жиру!»
Но только я углубился в расчеты —- пришла Люся.
— Ну, что еще?! — вырвалось у меня. И чтобы
как-то смягчить свое хамство, я сделал вид, что интересуюсь
работой ЭВМ.— Опять стоят?
Люся отрицательно поач ал а головой. Она села
Она преданно заглянула мне в глаза. Она сегодня
не спала.
— Нет-нет, я тебя больше не дергаю. З я т ь поедет!
— Какой еще зять?! — Я совсем забыл про Вову.
— А что? — И она позвала: — Владимир!.. Его
очередь!
И вошел Вова — в шерстяной шапке, вроде буден-
новки (наверняка Люся и в я з ал а !), в штормовке, надетой
поверх двух свитеров, в брезентовых штанах и
в огромных альпинистских ботинках. Я глянул в
окно ■— сыпал белый мягкий снег.
— Ну и где вы думаете его найти?
Люся, махнув рукой, выслала Вову из лаборатории
и, смущаясь, зашептала мне, что думала все
утро… А что, если на ЭВМ прикинуть, где сейчас
может быть Иванов? С какой-то долей вероятности.
Допустим, по одной шкале взять смену его профессий:
шахтер, путеукладчик, охотник, моряк… а по друго
й— географические точки его пребывания: Норильск,
БАМ, Тува, Владивосток… Богучаны… куда
он дальше метнется? И кем будет? Люся обратилась
было к Сереге Попову, но тот сказал, что задача
сформулирована неконкретно, что компьютеры взбунтуются,
в данном случае действует закон Броуна (как
у мечущейся осенней мухи), что Костя с таким же
успехом может быть одновременно где угодно, даже
сейчас у нее дома! Люся сбегала домой на всякий
случай и вот пришла ко мне: не смогу ли рассчитать?
Люся попробовала бы сама, но засмеют женщины-
сотрудницы, а если я сделаю за к а з •— предварительно
зашифровав его, конечно,— они все мигом исполнят.
С жалостью я смотрел на Люсю. Скоро она с ума
сойдет с этим Костей. «Да не стоит он твоих мук!
Плевал он на нас!»
— Что скажешь? — с надеждой прошептала Люся.—
Глупость?..— И она зап л а к а л а .— Господи!.. За
что на меня т ак а я напасть?! — Она рыдала, тряся
рыжей, много р а з в жизни крашенной — чтобы только
нравилось Косте — головой. Вдруг, тяжело дыша,
схватила меня за руку.— Слушай, а как там было в
письме? Куда он собирался на Новый год? В Норильск?
Если бы я точно знал. Какой-то Нор… или Ноф„.
Ж ал ь , я порвал письмо. Мы бы под лупой изучили
оборванное слово.
— Может, Ногинск? — гад ала Люся.— Это бы хор
ош о— он под Москвой… А не Нар?.. Есть Нары.
Или Мары?!
— Кажется, Нор…
— Тогда точно Норильск!
— Нет, там была закорючка… чуть ли даже не
«ф». Может, он хотел сказать — на фиг?!
— Да-да! — заволновалась Люся.— Он любил это
слово! Он никогда не матерился, не то что ты! Где
же он собрался Новый год встречать, если на фиг?
Может, на Чукотке? А?!
Мы в этот день послали Телеграммы в города:
Норильск, Ногинск, Нодинск, Наро-Фоминск, на мыс
Дежнева, причем и на имя Иванова, и на имя Тюрина.
Но ответа не было…
Люся одела Вову в шубу с прорезиненным верхом
(производства Ла твии), достала летчицкие унты.
— Дав ай подождем,— ск а зал я ей, мысленно жел
а я Косте слечь от болезни и подумать, сколько обид
он причинил своим друзьям, которые желали ему
добра.— Вот грянут посильнее морозы — сам вернется.
— Он уже сейчас м ерзнет!— страдала Люся. Она
повесила дома огромную карту СССР и цепляла к
ней какие-то красные флажки.— Вот ты в демисезонном,
а он небось в пиджаке!
22.
Чтобы ей было как-то легче, чтобы не смотрела на меня неодобрительно, я до самых буранов пробегал в плаще и в кепке. Ударили морозы, сорвало остатки красной листвы с деревьев. От Кости по-прежнему не было никаких вестей. Может быть, нам следовало уже давно обратиться к помощи милиции, но суеверная Люся не хотела…
Наступили сумеречные декабрьские дни. В институте все время горел электрический свет, замдиректора товарищ Поперека совершенно спал с лица — экономия летела к черту.
Я пытался хоть как-то расшевелить своего лаборанта, чтобы парень работал, но Вова целыми днями сидел и уныло смотрел на дверь. Он ждал Свету, ни о чем больше не мог думать. К вечеру она заглядывала, и молодые убегали целоваться в подвал института, где хранились баллоны с жидким кислородом. Вахтер Петр Васильевич им разрешал, даже поставил там два железных, невозгорающих стула, он взял слово, что Вова не будет курить. Вова не курил — курила, подражая матери, Светлана. Я пригрозил, что губы оторву, если еще раз учую запах мерзкого табака из ее прекрасных уст… Плохо, когда дите растет без отца.
Сын мой, как я уже говорил, учился на физмате. Как-то я встретил его возле ‘магазина — он отрешенно волок в авоське три литровые бутылки молока и бутылок пять минеральной. Увидев меня, кивнул, как чужой, но, подумав, остановился.
— Ты чего хмурый, как Пиночет?— Подошел я к нему. У мальчика уже чернели усики, как у поэта Лермонтова.
— Папа,— напрягся сын.— А нынче дуэли разрешены?
— В театре!
— Я его вытащу в театр, на какой-нибудь спектакль… и заколю!— с угрозой сказал Мишка и двинулся дальше.
— Эй! Ты че?! — остановил я его.— Не валяй дурака! Все! Поезд ушел. Она замужем. А у тебя еще будет сто красивых девушек!
— Неправда! Ты говоришь неправду! Такой не будет!— Мишка смотрел на меня исподлобья, как я когда-то смотрел на Таню, желая, чтобы лицо мое оставалось в тени, как у сыщика.
— Будет! — возразил я с поспешной улыбкой, хотя жалел в эту минуту сына до слез.
— Нет!
— Поверь мне! Я тебе папа или нет?
— А сам помогал Вовке жениться! Ты не мог помочь мне?! Все говорят! — крикнул мой сын и пошел прочь, звякая белыми и зелеными бутылками. Минеральная, наверно, для Валеры. Таня никогда ее не любила.
«Господи, как сложна жизнь! А ведь мальчик прав. Я плохой отец. Я не подумал о своем сыне, а устраивал дела Вовы… Но Светлана-то кого любит? Что делать, мой мальчик… не все нам подвластно в этом мире».
Шеф несколько раз спросил у меня, когда будет готова диссертация. Я небрежно ответил, что решаю новую задачу… по… магическому кристаллу (вспомнил слова Пушкина: «…даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал»),
— Неплохое название,— одобрил шеф.— Магический кристалл. Сокращенно МК. Ну, давай. Доложишь…
Люся, наконец, разрешила — и Вова переехал из общежития к Светлане домой. Над парнем перестали смеяться. И в глазах его появилось осмысленное выражение.
Теперь можно было заняться и его делами. Я предложил Вове попробовать сдать экзамены экстерном за последние два курса, чтобы он мог взяться за дипломную работу. Прекрасно зная вкусы и слабости преподавателей (среди них назову хотя бы Серегу Попова), я подробно объяснил Володе новейшие открытия в физике, о которых не было еще ни слова ни в одном учебнике, но которые, несомненно, должны были получить отражение в вопросах на экзамене. А рассказывая о кристаллах, я вдруг почувствовал доселе незнакомое мне наслаждение — наслаждение объяснить то, что я люблю, знаю досконально.
Наверное, мне следовало пойти в школу учителем, с опозданием подумал я. Нет у меня тщеславия, деревенский парень. Одно то, что попал сотрудником в академический институт, уже одно это казалось мне достаточным, чтобы быть счастливым. Я растил кристаллы, рылся в их тайнах, радовался их прозрачности и красоте — что нужно еще? Повышенная зарплата за эту радость? Слава?., публикации?., звания?.. Вот чего не понимала Таня. И понимал шеф.
И он попросил свою секретаршу Аллу — редчайший случай! — сесть со мной в лаборатории и помочь оформить диссертацию. Надо же перепечатать, сшить… Я отдал ей черновики, слайды, а сам занимался с Володей.
Люся перестала заглядывать к нам в лабораторию. Лишь иногда в столовой я ловил на себе взгляд ее изнуренных глаз.
Кажется, все забыли про Костю Иванова. Даже Утешев, случайно встретив в библиотеке, поманил меня пальцем за стенд с книгами, сказал скрипучим, как у Фефела, голосом:
— Ну, нет его? Жаль. Думает, где-то ему будет лучше? Я ему все давал, спросите у Попова. Он был закормлен приборами. Это уже, батюшка, поза. Скрывающая, что ничего не вышло. Если уж в гении метишь, терпи! Вон Микеланджело — лежа расписывал… ко лбу свечку привязывал! — Утешев пососал пустую трубку.— Эгоизм должен быть, но — повернутый к работе. Он же читает в газетах, какие перемены?.. Если уж раньше ему тут было хорошо, сейчас-то вообще будет лафа! Нет, ждет, что ему прямо академика предложат!
— Черт с ним,— сказал я устало.
Нет, не хочу я его больше искать. Вот к чему приводит утеря нравственных основ. Есть в Байкале рыба голомянка, она без костей, прозрачная, но даже она знает, где верх, где низ, где тьма… А человек то ли из гордыни, то ли из дури все теряет… И все же глодала меня эта за гадка. Я думал о Косте и наяву, и во сне.
И в эти же дни пришло письмо от Мишки, моего брата. Он писал, что дом готов, что все ждут меня на Новый год. Что он решил, как батя, записывать отныне фамилии всех браконьеров, даже начальник о в— когда, где, сколько сетей, сколько голов рыбы… Судя по всему, вроде бы конец беспорядку приходит. «Мне Соня Шерстнева, из сберкассы, шепнула по секрету — в поселке двенадцать миллионеров, имеют по 50 тысяч! Но кто — не говорит, служебная тайна. Я ей: ну, не хочешь — запиши и хоть в землю зарой возле кассы, может, в будущем прочтут, знать будут, кто у нас был спекулянт. Мыслимое ли дело — такие деньги! Наворовали, конечно. А насчет моря подумал— надо другую рыбу разводить. Раз уж живем — надо чтоб хорошо. Щука — не рыба. Стерлядь, таймень погибли. Может, в это болото карп пойдет? Все ж таки миллион икринок за раз! Не успеет сожрать щука? Не посчитаешь на своей ЭВМ?..»
Я подумал, это мог бы сделать Костя — прикинуть перекрестные популяции щуки и карпа, выживет толстолобый или нет. А взять да использовать этот формальный повод для очередного письма? Но хватит — он, ~ можно сказать, вытер об меня ноги…
И все же я поехал к нему.
Нет, не письмо брата заставило принять решение и не печальные глаза Люси. В местной молодежной газете напечатали стихи М. Нестерова, студента — это был, конечно, мой сын. Одно стихотворение заканчивалось так:
Покривился плакат.
Солнце в смоге синеет.
Петь певцы не умеют.
Всем на все наплевать.
Друг забыт за горой.
Глухари все убиты.
Псы, как девы, завиты.
Гды ты нынче, герой?..
«Он не верит в идеалы!..— ужаснулся я.— И я, во всяком случае, никакой не пример для подражания. Какой же я отец?! Бросил друга в беде…»
Первую ночь за последние месяцы я спал без угрызений совести. «Нор… наверняка Норильск!» — как неоновая витрина, горела разгадка надо мной. А что, миновал год, потянуло к первым друзьям на суровой земле. А если даже его там нет, наверняка отыщутся следы…
Утром шефу я заявил:
— У меня осталась неделя отпуска. Хочу порыться в отвалах рудника, камушки поискать… может, придут мысли…
Крестов, конечно, все понял. Он сказал, что сражен моим великодушием и многотерпением, вызвал Аллу и продиктовал текст приказа о командировке мне Нестерова В. М.:
— Это нужно прежде всего институту! Езжайте! Будет нужно продлить или деньги — лично мне!..
Люся, потрясенно сравнив меня то ли со Спартаком, то ли со Штирлицем, уложила в рюкзак шубу с прорезиненным верхом и унты для мужа. Володя и Светлана проводили — и я полетел за Полярный круг. Это случилось двадцать седьмого декабря…
20.
И был полдень, и была тьма. Когда самолет приземлился, со всех сторон горели электрические лампочки, мела метель.
Я доехал до центра, спросил, где милиция, и побежал, подгоняемый огненным (со знаком минус) дыханием тундры. Меня принял старший лейтенант Татышев, занимающийся бичами, могучий парень, с красным от постоянного гнева лицом. Я достал несколько фотографий Кости.
— Кажется, знаю я этого гаврика! Мелькал тут месячишко назад. Фамилия?
— Иванов,— ответил я.— А может, Тюрин.
— Повторить! — усмехнулся милиционер.— Только не пива!..
Я рассказал, как Костя в знак дружбы обменялся паспортом с неким человеком. И кажется, писал, что они очень похожи.
— Черти волосатые!..— пробурчал Татышев, еще раз пропуская фотографии, как колоду карт, через свои руки.— Вы говорите — кандидат наук… а так сжигает свою жизненку! — Он помолчал.— Одно точно— не такая у него фамилия.
— Как?! Не Тюрин? И не Иванов?!
— Не могу вспомнить.— Он вздохнул.— Что-то похожее. А может, его уже и нету в живых? Лежит где-нибудь в старой шахте… с ножичком в спине…
— Да вы что?!
— А что?! — Татышев внимательно посмотрел на меня.— У вас, простите… несколько глуповатое выражение лица… вот так и идите. Я понимаю, это перелет, обстановка… На той стороне улицы — люк… спуститесь в тоннель, в систему отопления… они там зимуют, вместе с воробьями и собаками.
— А что вы их не выгоните?!
— А куда! Вы что, с луны свалились?! В случае ЧП с отопительной системой тут же ставят в известность. И мы их не трогаем. Сидят там, варят чай, анекдоты травят. Весной уедут.
— А разве не лучше зимовать на юге?!
— Черт их знает! Патриоты! Многие здесь начинали! Ну, в общем, вот мой телефон…— Он записал на клочке газеты.— Звоните. Пока!
И вот посреди полярной ночи, при свете фонарей на столбах, но, так сказать, средь бела дня — по часам — я подошел, отчаянно труся, к парящей меж высокими сугробами яме. Туда вела тропка. Чугунный люк был отодвинут на одну треть, и чернела щель, как негатив молодого месяца. Внутри, в темноте подземелья, курили и хохотали какие-то люди. Я наклонился и посмотрел вниз.
— Вам кого? — вежливо прохрипел один, в меховом пальто, кажется, женском, с лисой на шее.
— Товарищи, тут нет Иванова… или Тюрина? — спросил я.
— Кого ему? Тюрина?.. Иванова?.. Не-ет,— раздался нестройный ответ. Я передал вниз фотографии, и пока они там разглядывали их при свете горящих зажигалок и одного едва теплящегося фонарика, сел на снег, свесив ноги и неловко уцепившись за тяжелый качающийся люк, сполз вниз. Я оказалс я верхом на широкой горячей трубе, на каких-то рваных одеялах и фуфайках.
И тут меня ждала неожиданность.
— Так это — Костя Ливанов! — воскликнул один из оборванных джентельменов.— Клянусь честью — поет!
— Поэт?! — поразился я, отнимая фотографию. Может быть, я что-то не то им передал. Я был готов к чему угодно, но только не к такому варианту.— Ливанов? Почему Ливанов?! — И тут же сам сообразил: Костя все-навсего добавил букву в начале. Попробуй догадайся!
— Он из семьи бывших репрессированных… злой мужик!
— Репрессированных?!
— Знаешь, какие стишки писал?! Его даже в «Заполярной правде» напечатали! Мужики, номерок не выбросили?
— Как же?! Наш человек! — пробурчал кто-то, и мне сунули под нос половину газеты. На ней темнела нечеткая фотография — разумеется, это был он, Костя Иванов, уже с отросшей щетиной волос на голове и в усах, похожий на турка. Под фотографией шел текст: «У нас в гостях харьковский поэт Константин Ливанов. Он в Заполярье впервые. К. Ливанов сказал: «Мне нравится воздух Севера. Может быть, я здесь останусь, поживу, поработаю». Мы печатаем новые стихи нашего гостя, а может быть, теперь и земляка!»
А ниже следовали напечатанные слепеньким шрифтом два стихотворения: «Ночь» и «Матери». Я жадно прочитал их — раз, еще раз — и не поверил глазам. Стихи оказались неожиданно слабенькими, неровными, жалкими… Даже мой сын пишет лучше! Где ум, где ирония? Хотя бы собственный взгляд на вещи? Одно сравнение залетело явно из Есенина: «Скирды лунного света». А любимую мать сопоставляет со всеми другими женщинами земли так:
…не потому, что с нею сладко мне,
а потому, что стыдно мне с другими…
Сам же в письме приводил Анненского. Я уж про рифмы не говорю — халтурные… Нет, что-то здесь не то. Может, мистификация? Для смеху? Непохоже.
— Можно, я возьму? — попросил я.— Я верну.
Люди вокруг загадочно молчали.
— Я вам куплю…— пробормотал я униженно, не зная, что и предложить— водку, чай. Может быть, про чай — легенды? Какой чай в лютую стужу?! — Я, тэ сэзэть…
— Молодой человек?! — воскликнул интеллигент в женском пальто и галстуке,— Вы нас обидели! — Он утер слезу. Она у него действительно блеснула.— Разве ж мы просили что-нибудь за поэзию?! Ваш друг? Берите! Вернете! Я лично — верю!
— А зажилите — еще найдем в библиотеках,— пояснил маленький человек с гладким, как печеное яблоко, лицом.
Я растерянно сунул газету в карман пальто.
— Он работал в пожарке,— вспомнил человек с галстуком.— Потом к нам пришел. А потом исчез… Как юность!
— Да что там исчез?! Его Осел убил!
В темноте р аздалс я шум, кто-то полз по трубе.
— Я не убивал его! — дохнул теплом человек, которого обозвали Ослом. Я увидел вполне нормальное лицо, никак не лицо убийцы, правда, со следами пороков, обрюзгшее, с белыми бакенбардами, слегка напоминающее лицо известного замечательного актера Басова.— Никогда! Моя фамилия Мартынов. Он заводил меня! Говорил, что он Лермонтов, а я Мартынов! Вот, говорит, убьешь меня или нет? Он же издевался надо мной, товарищи!
— Костя?!— не поверил я.
— Костя,— подтвердил Осел.
— Находило на него,— подтвердил маленький человек.— А иногда добрый. Даже «Кагор» пили. А вы не угостите?
— Но если только по душе! — уточнил строго интеллигент в женском пальто с лисой.— По велению!
С такой поправкой.
Я вылез на ледяной ветер, оставив у них рюкзак. Когда я вернулся с тремя бутылками «Кагора» по карманам, в трубе никого не было. И моего рюкзака тоже. Они сбежали по одному из бесчисленных подземных коридоров. Очевидно, решили, что рюкзак с вещами дороже, чем «Кагор». Я с этими бутылками и притащился в милицию.
Старший лейтенант встал из-за стола, потер красное лицо:
— Что-то новое! Обычно они не воруют. А вы! Взрослый человек! Оставили, ушли! У них же нет понятий о чести.— Он пристально посмотрел на меня.— У вас на носу сажа! Идите в гостиницу.— Он накатал записку и протянул.— Вот, Мария Николаевна, администратор, сделает. На когда вам заказать билет? На завтра?
— Что вы?! Я все-таки попытаюсь найти!,.
— Я уверен, его здесь нет. Если среди этих нет… Что за стихи они вам дали, ну-ка?
Я сунул руку в карман пальто — газеты не было.
— Н-да! — Татышев рассмеялся.— Дети! Вот что. Вам надо выспаться. Когда мы идем к ним в гости, всегда свежие. Народишко они в принципе нестрашный, но темнота приучает ко всяким шуточкам. Каждый раз за пистолетишко боюсь.
Я побрел, булькая бутылками, сквозь поземку к гостинице, над которой плясали зеленые и желтые неоновые сломанные буквы. Получив комнату, провалялся минут пять на заправленной кровати, но мне не терпелось. Снова оделся и прибежал в милицию.
Старший лейтенант сидел, листая подшивку «Заполярной правды». Он отрицательно покачал головой.
— Как?! — вырвалось у меня.
— За три месяца просмотрел! Нет тут никакого Ливанова! Есть Нонин, есть Бариев.
— Я своими глазами видел!
— Товарищ Нестеров! — поморщился милиционер.— В наше время такой пустяк — договориться с работником типографии! За бутылку водки что угодно вам тиснут… в одном экземпляре… Как ни беседуй с товарищами по линии ответственности, есть еще, есть…
— Они сказали — если не вернете, мы найдем в библиотеках! Он наша гордость, сказали!
Татышев, еще более побагровев, снял трубку.
— Алло, редакция? Старший лейтенант Татышев из УВД. Мы ищем подборку стихов некоего Ливанова… не посмотрите? Да нет, никакой опечатки… Нам нужен сам автор, факт публикации… Да. И перезвоните мне,— Он положил трубку.— А то подумайте — вот-вот завернет пурга. Застрянете. У вас сердце-то ничего? А вот у моей супруги… Тут ведь то магнитная буря, на экране чехарда… то кислороду не хватает… а уезжать не хочется — народишко хороший.
Зазвонил телефон.
— Да? — Татышев вскинул рыжие брови и медленно положил трубку.— Есть такое дело, вы правы. Двадцать девятого ноября. Видно, у нас вырвали. Любители!
Мы сели в машину и покатили по ночным (точнее, еще дневным) улицам города. Прежде всего наведались в редакцию — Татышев посмотрел на фотографию в газете. Вырезать страницу нам не позволили. И мы поехали дальше. Коменданты рабочих общежитий листали толстые тетради. Мы сами заходили в некоторые комнаты, где живут шахтеры, недавно появившиеся за Полярным кругом. Но нет, не было нигде Кости Иванова-Ливанова ни сейчас, ни раньше. В пожарной части, глянув на фотографию, нам сообщили — мелькал похожий человек, но фамилия, кажись, Ливаров, да, Ливаров… Он проработал всего две недели, повздорили из-за того, что во время учебной тревоги его окатили водой, и он решил, что это специально.
— Шибко гордый! — объяснил нам пузатый бородач, командир местных брандмейстеров.— А нам гордость ни к чему— нам людей спасать! Да и мелочный… не хватило у Клавки-кассирши рубля — ждал полчаса, пока займет у знакомой продавщицы в магазине… Не наш человек!
Неужели Костя стал таким?!
Эту ночь я спал плохо. Мне виделся Иванов, меняющий лицо. И еще снилась заброшенная шахта, и собаки грызут пуговицы и часы, все, что осталось от К. Иванова. Я время от времени включал свет и смотрел на часы: полпятого, шесть, полвосьмого… Но за окном по-прежнему чернильный мрак. Видимо, это все же утро — если восемь? Я оделся и пошел к знакомому люку.
Заглянув в яму, я увидел все ту же вчерашнюю компанию. Я думал, заметив меня, они сразу же разбегутся, но люди внимательно и даже печально смотрели на меня снизу вверх. Я растерянно кивнул им:
— Здрасьте.— И спустился. На трубе лежал мой коричневый рюкзак, правда, как бы исхудавший, — Нашелся? — спросил я. А что я еще мог сказать?
— Не обижайся, товарищ! — Человек в галстуке поднял его и подал мне.— Мы боялись — тут магнитофон. Понимаете, социологи ходят, а потом по радио про нас… А нам не надо жалости, жалость унижает, не правда ли? И цветов не надо. Бросают, знаете ли, а мы не на сцене. Мы так живем.
— Да ,— кивнул маленький человек с печеным личиком. — Надо будет — сами вернемся. А пока и тут лафа. Шуба для Кости?
— Да ,— кивнул я.
— Пропала, как звезда в ясный день.— Интеллигент вздохнул и утер слезу.— Уж вы простите. О, эти коридоры власти!
— Ну что ж,— пожал я плечами.
— А унты на месте,— уточнил маленький.
Я развязал рюкзак — действительно, лежали на месте. Видно, не подошли по размеру — очень уж большие, 47-й размер.
— Товарищи, — обратился к загадочным людям подземелья, для большей убедительности жалостливо моргая.— Как же мне узнать, где может быть сейчас Костя? Кто посоветует?
Вперед выступил Осел с бакенбардами.
— Недавно он жил на Талнахе. Это пригород,— пояснил он.— У одной женщины. Купишь «Кагору» — скажу адрес.
Я, как волшебник, вынул все бутылки, которые тонко поплескивали у меня по карманам, завернутые в газету.
— У-у!.. — только и выдохнула компания.
Как я насчитал, тут их было пять человек. Интеллигент в женском пальто и при галстуке (Зулусов, как он представился), человечек с печеным личиком (бывший бухгалтер Морковкин) и Осел, которого звали на самом деле Афанасий Афанасьевич Мартынов, бывший фельдшер. Кроме них сидел в стороне, подальше от света, угрюмый волосатый детина, который все время что-то жевал. И был еще очкарик, настороженный, болезненный, как сказали о нем — бывший студент. Он кутался в одеяло. Он-то и решил вчера, что я наверняка с магнитофоном. Шуба, кажется, была на нем — я заметил, когда он перехлестывал вокруг шеи концы одеяла. Правда, мне показалось, что у нее исчез воротник. Видимо, пышный предмет оторвали на продажу или еще для какой цели. Может быть, чтобы нельзя было опознать шубу…
Студент отказался пить. Не пил, разумеется, и я — до того ли мне? Вытирая платочком бакенбарды, Осел сказал:
— Адрес такой — Талнах, улица Московская, дом семь, квартира сорок один. Только ты меня не видел!..
— Это его сестра родная,— пояснил Зулусов.
Я сел в автобус и через час был на месте. Среди сосен, так неожиданных на пустынном Севере, стояли огромные дома на сваях. Под дома текла метель, словно подземное пламя лизало эти стены. Я бежал по улице, представляя себе, что вот нахожу квартиру, звоню — и открывается дверь, на пороге смеющийся, гладко выбритый, в голубой рубашке Костя. «Ну, что? — говорит.— Разыграли тебя? Я знал, что ты придешь… предупредил этих джентельменов».
За дверью стрекотала швейная машина. Я позвонил— машина стихла, открыла невысокая белокурая женщина в меховой домашней безрукавке и эвенкийских бокарях. Она испуганно смотрела на меня, на мой рюкзак.
— Вам что?!
— Мне.., Костю! Кости нет?
— Какого Костю? — Она еще больше испугалась.
Она не умела врать. Ей было под сорок, щеки ее уже увядали, в голубеньких, кал у Люси, глазах стыла боль.
— Иванова! Ливанова! Ну, вы же знаете! Ливарова!..
Она с неприязненной подозрительностью осмотрела меня. Она, кажется, даже нюхнула воздух, чтобы узнать, не пьющий ли я.
— Это мой д-друг!..— заторопился я, боясь, что сейчас она захлопнет дверь.— Мы в институте физики работали…
— Да? — Все еще не отводя взгляда, женщина сделала шаг назад.— Ну, заходите…
Я увидел маленькую квартирку, на стене два портрета — Че Гевары и Кости. Костя был снят недавно, лицо черное, злое, как на охоте.
В углу стояло пианино «Енисей», на стуле висела девичья школьная форма. Я понял, что у хозяйки взрослая дочь. На столе, среди яркого шелка, посверкивала швейная машина. Видно, мастерица эта женщина.
— Кто вам дал адрес? — спросила она, уже успокаиваясь. Лицо у нее стало розовым, почти молодым.— Братик? Хоть жив он, здоров? Эх, дурачок… Да садитесь!
Поставив рюкзак возле ног, я, наконец, сел, а она отвернулась к окну. Чтобы как-то заполнить паузу, я принялся рассказывать, что ищу Костю не только как его друг, но еще по просьбе коллектива, потому что он талантливый ученый, дерзнул соединить разные науки, но так повернулась его жизнь…
— Я знаю,— тихо остановила меня женщина.— Только где он сейчас, представления не имею. У меня его свитер остался…— Она достала из кладовки черный драный свитер, который я никогда не видел.— Книги…— Подвинула томик Лермонтова (не тот, что во Владивостоке, другой!) и «Воспоминания о Ландау» (мы оба мечтали достать, да все не удавалось).— В ноябре мне говорит: собираюсь в Харьков… но вот недавно передали, кто-то видел его в Дудинке.
— Когда недавно?!
— Недели две назад. Что он там делает, понятия не имею. Если бы лето — ясно… собирается на кораблях по Северному Ледовитому… или на юг, домой, в ваши Белояры. А сейчас?.. Кофе хотите? У вас обморожение, пятно на щеке…
Но я уже не мог сидеть, я вскочил и тер щеку, лихорадочно соображая, как мне сейчас быть? Попросить Татышева дозвониться до милиции в Дудинке или самому срочно ехать? Наверное, лучше самому, совесть будет спокойней, хотя трудно сказать, где я его там искать буду?
— До свидания.— Я схватил рюкзак.— Вы не дадите мне Ландау, пока я в электричке почитаю. А потом отдам — Косте! — Кто знает, не из суеверия ли я попросил эту книжку?..
— Да возьмите все! — Женщина зап лакал а. И я понял, что ей будет легче, если я заберу все Костины вещи. Она и фотографию сняла со стены — свернув трубочкой, протянула.
Виновато помявшись в дверях, я побежал сквозь метель.
И вдруг у меня мелькнула мысль, совершенно не относящаяся к Косте, а к моей и его работе. Не попробовать ли поискать границу между кристаллом и живой клеткой, с ее тоже совершенной, но асимметрической структурой? Где та грань, когда оживает — в буквальном смысле — красота? Я вам не могу сейчас точно сформулировать свою мысль, или мысленку, как сказал бы Татышев. Мы бы с Костей били два туннеля друг другу навстречу…
В Дудинку я добрался только вечером. Метель переходила в пургу. Я прибежал в милицию. Оказывается, Татышев сюда уже звонил. Иванова в последние десять дней здесь не видел никто — ни в порту, где крутятся бичи, ни в гастрономах среди грузчиков, ни в вытрезвителе. И все же, переночевав в гостинице, я с раннего утра до полдня (здесь тоже сплошное электричество и мрак на небе!) бродил по деревянному городу на холмах, с толстыми трубами отопления, поднятыми над улицей, над головами,— заглядывал в кафе, в магазины. Остановив каких-то потрепанных парней, показал им фотографию Кости. Нет, они его не знали.
Ночью милиция Дудинки доставила меня на «газике» в Норильск — торопил Татышев. Мне сказали, что по аэропортам Севера было предупреждение: вот-вот пурга.
— Все-таки сам!..— встретил меня старший лейтенант с улыбкой.— Утренним самолетишком надо убираться!..
— Нет,— возразил я.— Мы не были на Каеркане…
Татышев покраснел.
— А я что тут как суслик сижу?! Да его фотки аж дружинникам вручены, сотню штук нашлепали!
— Нет, давайте жене позвоним,— упирался я.
Связь была. Нас соединили с Люсиной квартирой через полчаса. Но слышно было ужасно плохо. Здесь не кабельная линия — радиотелефон. Я кричал сквозь магнитные помехи, сквозь шорох звезд и музыку северного сияния, сквозь гул надвигающейся пурги, когда снег, перемещаясь кубическими километрами, электризуется и перекрывает своим скрежетом все сигналы… Я кричал Люсе, что здесь его нет, но что он был месяц назад, напечатал, стихи в газете, что у меня его свитер и две книги, но где он сейчас— никто не знает. Будто бы он собирался лететь в Харьков. В ответ на слова Люси, чтобы я срочно летел в Харьков, я ответил, что мы с Татищевым гуда же дали в милицию телеграмму, выслали фотографию. Пусть Люся не беспокоится, он жив, его видели! Его портрет красуется в «Заполярной правде» на четвертой странице! Долго я не мог понять, что мне кричит Люся. Наконец, разобрал: как, как он выглядит?! На портрете-то? Да замечательно! Снова отрастил волосы. Что?! Ах, черт, я совсем упустил из виду, что Люся-то не знает, что Костя ходил обритый… Но я думаю, что все, что она не поняла, она отнесет за счет плохой слышимости…
— Мы его найдем! — пообещал я, сжимая влажную, липкую, как горсть карамели, трубку.
Люся плак ал а на противоположном краю Сибири…
Но с отлетом я все же медлил. Утром для очистки совести еще раз спустился к бичам, передал Афанасию Афанасьевичу привет с Талнаха. Осел познакомил меня с собаками, которые тут живут — Ромео и Джульетта. Погладив крохотную, кудрявую Джульетту, он трагически произнес:
Поделимся хвостиком хека.
Воду я тоже люблю.
Собака — друг человека,
разделит судьбу мою.
Это его стишки. Кости Ливанова.
— Иванова,— хмуро поправил я бича, глядя в блестящие глаза псов и людей во мгле туннеля.
— Какая разница! — сказал Осел скрипучим голосом, как Фефел.— Вот ты Нестеров, а какой ты Нестер?.. Где твоя летопись? Только заявления в ЖЭК?.. Разучились писать! А я с Евтушенкой знаком! Вот так встанет — и сразу поэму!..
— Братцы,— взмолился я, вспомнив о Люсе.— Верните газету! Хоть жене его покажу! Нельзя так!
Бичи с недоумением воззрились на меня.
— Да вы что?! Мы ж вам подарили!.. Нет, мы не брали!..
Я понурил голову — мне было стыдно за их ложь — и, махнув рукой на прощание, выбрался на поверхность.
Весь день я бродил по городу, подняв воротник пальто, как сыщик, но не для того, чтобы выглядеть таинственно, а потому что северный хиус, как пила, режет шею, хоть и уши моей вытертой кроличьей шапки опущены. Ниже тридцати мороз не падал, но движение воздуха нарастало… Я грелся в тамбурах гастрономов, где хлещет горячий ветер из решетки в полу, штанины мотаются на ногах как колокола. И снова бежал по улицам, вглядываясь в лица. В моих гл азах рябило от сотен скул и носов, от тысяч глаз. Но нет, не было здесь нигде Кости Иванова. Я без сил приплелся в милицию и сказал , что сдаюсь, что утром лечу.
— Не беспокойся,— перейдя на «ты», сказал мне могучий, прокаленный Севером старший лейтенант.— Мужичонка ты моторный, но одному не справиться. Буду курировать лично сам. Малейший слушок — выйду на тебя.
Вечером по моей просьбе по местному телевидению было зачитано следующее объявление:
— Белоярский институт физики просит вернуться из командировки старшего научного сотрудника, кандидата наук Константина Авксентьевича Иванова. Авиабилет заказан , лежит в гостинице «Центральная» в номере двести два у сотрудника НИИ Нестерова. Телефон гостиницы…
Но не откликнулся Иванов, не позвонил. Я всю ночь не спал. Над Норильском выла начинающаяся пурга, рокотала, как война. Говорят, этот ветер уносит в тундру зазевавшегося человека. А вдруг унес и Костю? Неужто погиб?..
Утром я улетел в Белояры.
…На дворе уже весна. От Кости никаких вестей. Ни звонков, ни писем. Деньги для семьи перестали поступать с февраля. Да и те сто рублей, что поступили в январе, как и в декабре,— не были ли они посланы кем-нибудь из его многочисленных друзей? В декабре деньги пришли из Риги, а в феврале — из Соврудника, А сейчас уже апрель. Прошел ровно год, как мы с Люсей выяснили, что Кости на Севере нет, что он живет странной жизнью — не по тому адресу, который ставит в извещениях, и даже не под той фамилией, к которой мы привыкли.
Конечно, после моего возвращения из Норильска мы сразу обратились в областную милицию с официальной просьбой объявить розыск Иванова Константина Авксентьевича (Ливанова, Иванесова, Ливарова, возможно — Тюрина). Пока никаких результатов.
Да, прекрасной кажется жизнь в чужом обличье… будто обманул судьбу… обманул время… живешь десятками жизней… Но все равно сгораешь. И может быть, сгораешь быстрее. Всего лишь год миновал! Никогда бы не поверил, что Костя может стать злым, недоверчивым, скрягой… Но Осел не может врать? Не может врать фото, которое я боюсь показывать Люсе? И не могут врать письма? Я мысленно перечитываю их. Перед моими глазами произошло разрушение если не ума, то души человека. Воля дешево не дается.
Он дерзнул стать гением. Но ему мешали не больше чем любому другому, кто «тянет одеяло на себя». Надо иметь характер! А может, он понял, что не выходит, вот и встал в позу, будто бы ему не дают работать? Просто орех не по зубам, и погналась душа за более легкой сменой впечатлений? А может, как ни стыдно даже мне себе признаться, виноваты легкие деньги? Государство платит рабочему в три раза больше, чем ученому. А говорим, что ученый — лидер прогресса? А может, правда, всего лишь тело истосковалось по движению, по тяжкой, сладостной на первых порах работе? Не знаю…
Где он сейчас? Не погиб ли? Через что еще захочет пройти для полноты ощущений? Может, махнул в горы, лежит где-нибудь сейчас в ущелье со сломанной ногой? Или валяется в больнице маленького поселка, где и фамилии не проверят, с опасной болезнью печени — ведь он много пил…
Может быть, он сам давно уже понял, что эксперимент не удался? А признать нет сил? Вернуться же, как побитому псу… все-таки он всегда был гордым.
Не знаю. Мне больно и страшно за него.
Если случайно где-нибудь встретите Костю, срочно напишите, пожалуйста: Белояры, главпочтамт, до востребования, Нестерову Виктору Михайловичу. Мы ждем его любого — отчаявшегося, обезумевшего, старого, больного…
Товарищи, это все не шутка — то, что вы прочитали. Мы действительно ждем. Я и Люся. Очень вас просим. Очень.
