Были горы Высокой

Перед нами книга, созданная рабочими Высокогорского железного рудника.
Она выпущена Государственным издательством Истории фабрик и заводов, под редакцией М. Горького и Д. Мирского. Запись и обработка рассказов произведены Ю. Злыгостевым.
Сто авторов — сто действующих лиц, работавших на горе Высокой в различные эпохи, начиная от демидовщины и кончая нашими днями.
Среди авторов — партийны и беспартийные, грамотные и неграмотные, старики и молодые, отцы и дети, деды и внуки. Просто и безыскусственно рассказывают они свои были. Тут и мрачное прошлое рудника и трудности восстановления его после гражданской войны, и сверкающая радость побед современного строительства.
Это — первая книга из серии Истории уральских фабрик и заводов, созданная самими рабочими. В этом ее величайшая ценность.
Художественные достоинства рассказов не одинаковы, но все они трогают своей простотой и убедительностью.
Путешествуя глазами по страницам книги „Были горы Высокой», мы выбрали ряд рассказов, отличающихся занимательностью сюжета и художественностью слова.
Мы даем эти избранные рассказы для того, чтобы книга эта стала известна самым широким массам советских читателей.
В тот момент, когда мы пишем эти строки, уже нет одного из талантливых авторов этой книги — Григория Семеновича Быкова, которому принадлежит помещенный здесь рассказ „Беспризорники*.
Рассказы Быкова, помещенные в книге, ярки и гневны. С большевистской ненавистью обрушивается он на классовых врагов, беспощадно разоблачая их. Быков вскрыл множество преступлений, между прочим, разоблачил Арину Криворучкину — самогонщицу и доносчицу при „белых».
Почти тотчас же за появлением книги „Были горы Высокой» предательский выстрел прекратил жизнь этого мужественного человека: группа классовых врагов с сыном Арины Криворучкиной — Петром во главе, организовала и совершила это гнусное убийство. Быков был ими предательски убит накануне отъезда в Свердловск на курсы областной журналистики, куда он стремился.
Из прекрасных иллюстраций художника К. Кузнецова, которыми снабжена книга, мы позволяем себе дать перерисовки к рассказам „Люди в западне“, .Детская каторга**, „Робить надо» „Петька Лягушонок».

На Шихане
Шихан—вершина горы Высокой. Прежде она шумела соснами и лиственницами, скрывая в своих недрах несметные богатства руды. Там царила мертвая тишина. Иногда только она нарушалась стуком таратаек в выработках да топором лесоруба. В ночное время прохожие опасались идти горой. Суеверные страхи были связаны с этим местом. А в праздничные дни Шихан был местом пьяного разгула и драк.
Первая пятилетка совершенно изменила лицо горы. Теперь по ночам Высокая не сливается с мраком, а сияет десятками веселых огней, далеко освещая окрестности.
Рычат экскаваторы, подают гудки паровозы и лязгают буровые станки. Вместо хвои сто годовалых деревьев гора оделась сетью электрических линий, водопроводов и воздухопроводов.
Гора Высокая—сплошной монолит сиенитов— трещит по всем швам под напором большевистской горной техники. Сиенитов ждут новые металлургические гиганты Урала.
Началом вскрышных работ на Шихане был июнь месяц 1931 года. С большим трудом были затащены на гору экскаватор «Рустон» и два буровых станка.
Когда все было готово к началу работ, в один из июньских дней на Шихане взвились красные флаги. Много народу сошлось на митинг. После речей, под звуки оркестра, экскаватор «Рустон» нагрузил породой первый состав вагонов. Паровоз потащил их на отвал, и началась большая работа.
Убрать 2,5 миллиона кубометров крепчайшего грунта, не поддающегося экскаватору без взрывных работ, было не просто.
Оборудование было плохое, и работать с ним ни руководители, ни рабочие, как следует, не умели. Пришлось учиться у себя же, на своих ошибках и неполадках.
Серьезным препятствием были взрывные работы. Люди привыкли рвать мелкие перфораторные шпуры, заряжая их 100—200 граммами аммонала. А для эскваватора нужно рвать глубокие скважины с количеством взрывного вещества 100—200 килограммов и рвать не шпуром и бикфордом, а электричеством. Скважины нужно особо правильно расположить, правильно пробурить, иначе можно пустить на ветер тысячи рублей, можно разбить экскаваторы и паровозы летящей породой, убить десятки людей.
Много было простоев и несчастий, пока мы не освоили это дело. Плохо было и то, что наш экскаватор „Рустон» был чересчур ветхий и ломался почти каждые сутки.
По временной дорожке с крутым подъемом втаскиваем на Шихан думкары и паровозы. Как тяжело их втаскивать! Сколько истрачено сил и нервов.
Втаскиваем думкары на канате экскаватором „Марион“. Раздается команда:
— Пошел!
Все нервы напрягаются в единую мысль: не лопнул бы канат, не сошел бы с рельс вагон, не упал бы… Бывали страшные моменты: наклоняется паровоз, продавливая путь, рвутся канаты…
Наконец, все думкары и паровозы благополучно подняты на Шихан.
Спускаем думкар на нижний уступ Шихана к эскаватору „Марион». Темно. Нужно бы приостановить спуск. Но решаем спускать в темноте.
Хрусталев стоит на тормозе думкара. Вдруг лопается канат. Думкар летит вниз по рельсам. Хрусталев, не растерявшись, затормаживает до конца и спрыгивает. Благодаря этому думкар невредимо скатывается вниз.
Разве это не геройство со стороны Хрусталева!
Н. Сандригайло.

Хорошо за печкой — тепло!
Может, это история давняя, но все-таки былая она. В число привезенных людей угадал и мой дед, Иван Кузьмич Хазанов, в 1827 году. Отцу было четырнадцать лет.
Строил Демидов каждому рабочему семейству «особняк» — дом с одним окошком. Другое окошко маленькое, руку сунуть. Тридцать сажен вглубь сада (усадьбы), пятнадцать в ширину земли давал.
С десятилетнего возраста на подходящую работу ставили. Рассказываю со слов отца о порядках при управителе здешнего рудника Шмакове Иване Леонтьевиче в 1850 году.
Приходит Иван Леонтьевич в забой к забойщику. А сорта мешать было запрещено.
— Что, шельма! Чего перепутал?
Берет его за волосы и дерет. Часты такие случаи бывали.
Так дед забит был в руднике за невыполнение урока. Зададут вот выробить четверть сажени. Четверть тебе, чтобы сег дня сробил.
А если забой крепкий?
Приходит перед концом работы десятник с правилом (саженью). Смеряет. Потом вылезает наверх, садится у западни (крышка, которой запирался спуск в шахту). И этих вот, которые не выполнили урока, берут слуги хозяина.
Берут в пожарную галанчу (каланчу), в которой стояла жаркая чугунная печь.
За печкой этой так томят, что человек изнеможет. При одит Иван Леонтьевич.
— Что, шельма, нагрелся! Будешь урок выполнять?
За прогульный день наказы вали.
Самая верная прислуга была Кузька Сергеенок Кривой. Он знал, где кто живет, куда ходит, где котомошная. Как только скажут ему: „Кузя, поезжай!»— Он уже разнюхает. В солому прятались. А он найдет и привезет.
Федор Козьмин.

Люди в западне.
Я поступил на работу в 1870 году одиннадцати лет, а в шахту я спустился семнадцати лет на 91-ю сажень. Всего 100 саженей было. В 1886 году. Рабочая  смена — 12 часов с перерывом на один час.
У реденького часы были. Приходилось женам горняков слушать в 4 часа ночи, как на поденщину зазвонят. В колокол бренчат. На Лисьей горе, на болоте, на Медном руднике. Такой заунывный звон—чорта подымет! Баба сидит на печке, слушает у отдушины, у окошечка у маленького: вставай отец, поденщину проспали!
На пятнадцать минут опоздал, все в шахту спустились, западню на замок, никаких чертей! Иди домой…
Когда время выходить из шахты, берут березовый  черешок, привяжут записочку: «Сколь время?» Пошлют наверх. Оттуда таким же порядком ответ.
А вылезешь из шахты раньше времени мокрый, западня заперта, ступеньки обледенелые. Человек 30 — 40 мерзнут, просят: «Отопри!»
— Нет, сукины дети! Рано вылезли. До пяти не откроет.
Домой прибежишь — портянки обледенели. Хозяйка знает. Поставит котел с водой на печку. Воду в таз выльет. Опустишь ноги, оттаиваешь.
И эта работа продолжалась до 1889 года. В 1889 году появилось самое ладное слово в Тагиле — забастовка.
Федор Козьмин

Детская каторга.
Очень трудно было мне проводить свое детство. Отец мой был алкоголик, получку всю протаскивал в кабак, а нам приходилось голодовать. Потом отец мой помер, я остался в семье самый старший, мне было в то время десять лет, а всего семьи у нас осталось после отца десять человек.
Жить было совершенно нечем.
С десяти лет я поступил сортировать малахит на Медный рудник, где проработал до четырнадцати лет.
Заработок мой был очень мал, два — три рубля в получку.
Решил эту работу переменить.
С тринадцатилетним братишкой Максимом мы поступили в «Сев ерную шахту» катать вагонетки.
Работать нам приходилось по двенадцать часов ежедневно.
Работа нам выпала непосильная.
Железная дорожка была не усовершенствована. Некоторые вагоны доходили весом до пятидесяти пудов тяжести. Во время катки вагоны ежеминутно сходили с рельс. Нам с братом непосильно было подымать вагон.
Я, как старше был брата, меня брало зло, что так часто вагоны срывало Бил я его за это по ушам. Он заплачет. Глядя на него, заплачу и я, но все-таки подымать вагон и катить нужно дальше. Шахта не ждет, дает сигнал, и очередной вагон все-таки подходит. Когда станешь доносить щегерю (штегеру) шахты Сушкову о неисправности дорожки, тот заявляет:
— Ну вас к чорту, вам все негодно. Вас только осталось выгнать отсюда с работы!
В следующий раз хотя и получались аварии, но из боязни, чтобы не убрал с работы, приходилось молчать, так как в то время была сильная безработица.
Д. Дмитриев.

В демидовской школе.
Я остался после отца годовой. Не запомню отца. Жаль, на карточке не снимался он — посмотрел бы, какой он был. Нас трое осталось. Мать нас воспитывала. Две сестры. Одной шесть лет, за старшую она была, а другая— меньше меня.
Мать говорила, что отец был очень из себя здоровый. Настоящий горняк был. Робил и в будни, и в праздник. Безответный работник. Остыл и от остуды умер на горной работе. Немного и похворал. А правило был в крыльцах (косая сажень в плечах).
Мать ходила к подрядчику Томбасову. Тот набирал вятских человек шестьдесят, рассылал их по участкам, куда потребуют. Он блаженствовал, жил. А вятские так у него под сараем и квартировали. Имя (им) надо было изготовить на 60 человек, суп и все, хлебапекчи (печь) прибрать, обиходить. Все это мать делала. Здоровая была, страсть. А мы сами, одни. Меня мать отдала с восьми лет учиться. Девки неграмотные остались, а меня мать, во что бы то ни стало, хотела выучить.
Я проучился три года в гальянской школе. Было трудно нам третий год. Перевели нас в третий класс шестьдесят человек, а к концу года осталось двадцать. В неделю три раза приезжал к нам отец Леонид, священник. Такой худой, бородешка жиденькая… Бывало, закричит— на заднюю парту слюни летят. Он нас учил закону божию. Кому ухо оторвет, кому волосы выдерет. И все за религию за эту. Отцы на него ходили жаловаться, и все ничего… Потому и немногие выдержали до конца года. Намотает, бывало, у девочки косу на руку и бьет головой о парту.
Я сколько ни отказывался ходить в школу, мать мне давала приказ:
— Не пойди-ка. Не пойди! Я тебе ни сапог не куплю, ничего!
Тоже мне за это стежку давала. И выдержал я весь год до конца. Но попов уже не залюбил…
По двенадцатому году кончил я школу. Мать меня определила в приказчики к купцу Копылову. Мне не понравилось торговать. Как придут в магазин наши гальянские мужики, мне стыдно, я отворачиваюсь, не делаю ничего. Только два месяца проработал. Как на пасхе отпустили домой, я не вернулся больше. Мать гонит, а я все равно на своем:
— Пойду робить к ребятам на Медный рудник!
Мать видит — ничего не поделаешь. Сходила к магазинеру Толстову на Медный, выпросила взять меня в малахитную.
В малахитной я проработал с год, потом в рассылки пошел, проходил пять лет, а потом пошел работать на шахту. Был воротовым года три. Как двадцать лет минуло мне — в гору спусти ли. Катчиком работал, забойщиком. Лет восемь робил в горе на Медном.
Илья Баранов.

Жизнь малолеток.
Я стала помнить себя, когда мне было лет пять. Ходила я все в церковь мимо Тагильского завода. Мне там казалось страшно. На домне работницы толкли руду балдой. Они скорее походи и на страшилищ, чем на людей,— лица черные и злые. Никто из них во время работы даже ни на что не глядел. Я, бывало, остановлюсь и долго смотрю на них.
Но когда я подросла — поняла, что они сердитые от непосильной работы.
И еще не забыть никогда, как мой отец всегда ходил с работы мокрый. Зимой застынет, сапоги примерзнут к ногам, и всегда злой. А когда пьяный или проиграется, то кто куда прячемся. Мы его боялись.
Минуло мне восемь лет. Мать повела меня в школу. Два дня прошло — я писала палочки с закруглением. Отец решил помочь мне, стал показывать. Я боюсь, и получилось, что я не так делала. Отец злился, в конце концов, потерял терпение и дал мне по уху. Я со стула долой. Так долго продолжалось: соскочу, снова за работу, снова неладно, пока не надоело отцу меня учить.
Перевели во второй класс. Но вот что со мной получилось плохо: никак я не могла учить закон божий. Батюшка решил выгнать меня из школы. Вызвали мать. Она упросила, обещала шкуру с меня спороть. Батюшка согласился.
Мать отпорола меня, но положение не исправилось. На экзамене я по „закону» не выдержала. Больше учиться было неохота — второй год сидеть в одном классе. Но, главное, — надо было думать о работе. Отец наводил на эту мысль. Он всегда говорил:
— Вас, девчонки, кормить— все равно, что за окно бросать. Вырастете, замуж пойдете, будете работать на чужую семью. Что мне пользы тогда? Вот парнишка — это дело! Я буду стар, и он дол ен будет кормить меня.
Мне обидно, что я не парнишка. Говорю отцу:
— Я пойду работать.
А отец:
— Посиди дома…
Но я упросила отца, он согласился. Мать купила мне коноплянники и сшила из мешка запон (фартук).
Вот я и на работе. Нас собралось много таких, как я, новичков и малолеток.
Сижу я раз на свалке, подол руды держу и думаю: то ли на ногах идти, толи сидя съехать. Слышу, говорят:
— Пришел смотритель Зубакин Иван Николаевич!
Слышу, кто-то говорит из моих товарищей, которые раньше поступили:
— Смотритель опять пьяный. Ишь, рассыпает клади, пустышь ищет.
Я гляжу, боюсь идти. А он по порядку подошел к моей клади — тоже рассыпал. Я жалею: сколько работы нам наделал! У нас, у маленьких, кладь была отдельная.
Началась осень. Руда застывает в глине. Плохо! Пришлось руду с глиной в ящик закладывать. Кто-то узнал, что Зубакин пропил все, и его сняли. Поставили Климова Александра Павловича. Вот пришел новый смотритель и давай тросточкой глину отковыривать от руды. Сказал:
— Я тебя за такую штуку уволю.
Страшно мне было смотреть на него.
Ушел.
Как-то я только глины натискала в ящик и еще не засыпала рудой, а брат мне ватрушек принес. Уселась завтракать. Климов идет. Я чуть ватрушку не уронила от страху. Он подошел ко мне и глядит, как я сижу, экая малая, да замерзла, да грязная.. Ну, думаю, ткнет тросточкой и сразу глину найдет. Что делать? Как-то надо к нему подмазаться. Я положила на руку ватрушку и говорю:
— Александр Павлович, покушай моей ватрушки!
Он повернулся и ушел. Вот было радости! Но скоро он меня все-таки уволил.
Я не знала, куда бежать. Домой идти — налупят. Мать налупит — еще не горе, ну, а если отец бить будет? Страшно! Сколько ни плакала, а домой пришла. Ни жива, ни мертва залезла на печь. Думаю: не сказать — утром будут будить на работу, тогда хуже. Хоть в слезах, но сказала. Отец ничего:
— Холодно! Посиди дома зиму…
Зима прошла. Я снова на камешках. Тяжело много брать, спина болит таскать тяжелые подолы. А мало таскать — получать будет нечего. Стала я на гонку посматривать, у гонщиков проситься кататься, лошадью управлять. Скоро меня взял старичок один на гонку. Я так старалась угождать ему, что он хвалил меня. Дело пошло. Мои подруги все собирают камешки, гонять их не берут, а я гоняю. Хоть и на плохой кобыле, а все же гоняю.
Кончилось лето. Зимой в самую стужу я опять дома. Мать накупила мне кое-что и говорит:
— Надо заводить приданое! Вот давай шить платья на рост. Ну, когда реденько оденешь в церковь…
И сшила с высокой талией под самые пазухи с тремя сборкам и в пять полос. Из двенадцати аршин. Да сшила мне платье с пузырями на руках, да капюшон пришила, чтобы руки закрывал, да такой капюшон, что даже не знаю, к чему его применить, да шаль плюшевую купила.
И оделась я во все новое, в церкву пришла… А из церкви пошла — подол у платья от снегу мокрый сделался. Платье было сиреневое и цветки на нем разные. Так я его отшлепала, что мать подолом подмоченным мне рыло натыкала, чтобы знала я, как надо подбирать платье, не по снегу его тащить. Бьет да приговаривает:
— Да шкура ты барабанная, да неряха ты проклятая, много вот тебе уберегешь приданого, вот первое платье на тебя одела, и ты его испортила… На вот! На вот! Всю морду разобью… Да одену на тебя холст — будешь тогда помнить, как надо беречь. Я еще бабушкину одежу берегу чистенькою, вот как берегу, а ты, такая неряха, и дочерям своим не уберегешь!..
Началось мое горе с платьями — платья есть, а носить нечего.
Просидела я эту зиму последнюю и с весны стала думать идти гонять к крупным подрядчикам, которые не робят сами, а все дело у них лежит на работниках.
Тут я и узнала, что значит богатые подрядчики против того старичка, у которого робила на плохой кобылке. Он расчитывал на совесть, нисколь не обижал меня. У крупных подрядчиков я пошла на лошадь хорошую. Придешь утром запрягать лошадь, колеса намажешь, и лошадь сама запряжешь и на работе одна все больше кладешь. А расчет у всех один — недодать да схерить. Ходишь-ходишь за деньгами, а он все: „нет мелких»… Ну, который ничего, а который ни за что не хочет платить под всяким предлогом: „мало заробили“ да „после отдам» и т. д. Много тогда денег подрядчики недодавали рабочим. А батраки, которые жили у подрядчиков, те никогда не вырабливались из долга.
На руднике нам жаловаться некуда. Подрядчик что хотел, то и делал. Мы совершенно ничего не знали о производстве. Администрация с нас рвала: кого штрафовала, кому приписывала. Кто не робил — получал, а кто, бывало, заробится, и получать нечего.
Таисия Чернышева.

А рябчики — пополам!
Я выпросился на Железный рудник работать кузнецом в 1883 году. Проработал три дня. Смотритель Викентий Алексеевич Берг снял меня с работы неизвестно по какой причине, а вместо меня принял Степана Зося, который принес ему две живых рыбы.
Пошел я к Бергу спросить, почему меня из кузницы сняли. Он ответил:
— Не нужен!
Потом воротил меня и спрашивает:
— Ты охотник?
— Охотник.
— Вот принеси мне рябчиков — на работу приму.
Не хотелось мне идти смотрителю за рябчиками, но делать нечего: проходил два дня, настрелял шесть штук, понес смотрителю. Берг охотно взял их и велел выходить на работу.
Как-то узнав, что я хороший охотник, он вызвал меня в свой кабинет и говорит:
— Я слышал, что ты хороший охотник. Сейчас весна. Давай ходить на охоту, рябчиков будем делить пополам. А за это время я буду тебе выписывать по рублю пятьдесят копеек в сутки.
Я согласился и кормил смотрителя Берга рябчиками три весны и три осени.
Иван Крючков.

Без полиции, а порядок.
Слышим мы, что царя Николая свергли. Сюда в Тагил телеграмма, видно, пришла. Уж как мы себя тут на высоте почувствовали! На каланчах зазвонили в колокола:
— Давай сход!
Народу сбежалось — тучи!
Со всех концов народ на сход побежал. Собирались по частям: на Вые, в первой части, в третьей части. Всюду ребята ладные были, наши рабочие. Тут-то большевики и вы делились.
Первым долгом предложили.
— Долой полицию!
— Долой наемных шкурех!
— Пусть будет наша, народная милиция!
Я был на гальянском сходе. Меня выбрали в число милиционеров. Интересно то, что Филипп Чулков, крупный кулак — подрядчик с Железного, был промеж нами выбран начальником.
Надели красные повязки на рукава, стали наблюдать за порядком. Тут подошла пасха. Уж Тальянка наша известна была драчами (драчунами). Раньше, как пасха, бывало, пьяных кругом полно, хулиганство, драки. Полицейские на Тальянку даже боялись ездить. А тут всем на диво показалось. Даже бабы удивилися:
— Вот тебе и изволь! Полиции нет, а тихо.
Ни хулиганских песен, ни криков — все честь честью. Мы безоружны ходили. Скажем только:
— Ребята! Порядок чтобы! Чтобы не было безобразий этих, какие раньше велися. Бросьте!
Все слушались. Если играют где в картешки на улице — разойдутся.
Илья Баранов.

Робить надо!
Значит, уж мои года уклонные. У меня одна заповедь: надо робить. То надо сделать, это надо сделать. Больше ничего. Ну, я все же доволен. Я два документа имею героя труда. Роблю и роблю.
В девятнадцатом году осталось нас на руднике, коннозабойщиков с лошадьми, человек десять. Фомич тогда ходил за смотрителя. Он с нами всю бытность тут водился до двадцать первого года. Думали: «Сохраним рудник? Сохраним!»
Ночью бежит Фомич — рыссылок-то не было.
Он, Михаил Фомич Боровых, сам все бегал. Если сам нарядит,— придем. К Гане прибежит, ко мне ли, к Васе Бородину,— бывало, никогда не откажемся. С семьями прямо приходили.
Дожди были сильные. Подмывает трубы водоотлива. Они по красному боку, по мягкому, на брусьях висят. Кабы торнуло магистраль — затопи о бы выработку. Мы уж брусья запасные да столбы припасали для подставки груб.
Раз дождь был страсть сильный. Ровно таких дождей и не бывало. Устон под водоотливными трубами подмыло. Рудянка из берегов вышла. Ой, мать честная!
Ночью Фомич прибежал на рудник. Мокро. Темень. Он кричит машинистам водоотлива сверху:
— Как,  ребята? Ровно плохо идет вода? Плохо вода убывает у вас! Что не спускаете моторы?
— Да толку-то,— кричат,— никакого нету! Гнет трубы. Свертки перегибает!
Взглянул Фомич на магистрали и обомлел. Батюшки, что делается! От каждого свертка — где труба с трубой свернута — вода по белякам бьет. Трубы уж качнулись сильно и, того гляди, совсем разойдутся. В свертки бежит вода. Гайки-то отвернулись.
Побежал я наряжать близ живущих рабочих. На третьем уступе было, на самом это на паршивом месте. Мягкая глина больно была, выворотить ногу не можно. Грязина, да ночка, да ничего не видно, да будь ты трижды проклят! Взглянет на ноги: то ли в обутках, ли в чем! Все-таки идем спасать рудник. Потом говорил Фомич:
— Не будь вас, вот этих мужиков, ничего бы от рудника не осталось. Все бы залило. Пруд бы на этом месте был.
В такую мокреть вытащи кого робить! Три слова только и сказал бы другой: „Да больно-то нужно.»
А мы пошли!
По Кузьку Бушуева, перво он прибежал. Кузька пришел и артель свою привел— братьев Зыковых. Федька Раскатов, Ганя Якимыч, я, еще кое-кто пришел. Собрались на уступе, начали столбы подставлять, чтобы трубы не падали.
После мотор спасали.
Мотор один совсем было затопило. Вот воды сколько уж было! Выше гайки с полметра. Стали отрывать его — не идет… Ганя Якимыч говорит:
— Ну, ребята, деваться некуда, последную гайку надо отвернуть, уж ни срубить ее, ничего нельзя.
И с ключом в руках спустился в воду. Сам-то стоял в аккурат по шейку, в аккурат до этих пор в воде. Вода была ключевая, уж очень холодная. Зубами он так: „А-в-в-ва-в-ва! А-в-ва-вва!“
Как сейчас помню. Отвертывал он ключом гайку. Два поворота сделал:
— Ну, ребята, спасены!
Веревками сперва спутали мотор. Талью подняли на третий уступ. Я вино не пью. Мне и было поручено угощенье мокрых мужиков, которые отрывали мотор. Я только давал по стаканчику, по одному. А так нельзя было много-то. Перепьются.
— Когда работу кончите — тогда досыта пейте.
Спасли мотор мы. Наладили трубы водоотлива. Радуется Фомич:
— Ну, ребята, бегите домой… Просто спасибо.
Никому так не доставалось, как нам досталось. Ругали подрядчики:
— Ну какой вас чорт ночью несет робить? Хватаете на кого?
И все же наша взяла. Были мы ударниками и в то время.
Андриан Пшикун.

Беспризорник
Наступил голодный 1921 год. Пришлось мне ездить в поисках хлеба. Спекулянты уставят все нары мешками с мукой или рожью, а сами разлягутся на мешках. Везут всего подходяще. А мы, ребятишки, сидим под нарами, ждем, чтобы контроль прошел. Контролером был Колька Баранов Трифоныч, курносый парень с Тальянки. Каждый его знал. Мы сидим под нарами, молчим, авось не услышит. А спекулянты доказывают ему:
— Сидят, под нарами-то!
Он спрашивает:
— Кто под нарами?
Мы отвечаем:
— Зайцы!
— Вылезайте!
— Волков боимся!
Он засмеется и уйдет.
После проверки спекулянты ложатся спать. Большие мешки кладут под головы, чтобы их не украли. А мы снизу в щели между досок прорезаем перочинными ножиками эти мешки и подставляем свои. Мука ли, рожь ли тоненькой струйкой бежит сквозь дырку из их мешков в наши. Спекулянтка на мешке, знай, храпит, а голова-то ее все ниже да ниже клонится. Как только наполнишь свой вещевой мешок, быстренько завяжешь его, на первой же остановке выскакиваешь. Спекулянтка проснется, начнет шуметь:
— Мешок распороли! Хлеб покрали!
А нас поминай, как звали. Мы на обратном поезде уже к себе домой едем…
Так шла моя жизнь в 1921 году. В 1922 году я совсем обнищал, пошел по деревням под окнами побираться. В тот год много народу померло. Покойников часто складывали в пустые сараи на околицах деревень. Я залезал в такие сараи и менялся с мертвецами обуткой. Стянешь с него пимы хорошие, а ему наденешь свои:
— Носи, друг! Тебе ведь все равно на том свете. А мне холодно…
Однажды я возвратился из деревень больной. Девять дней пролежал дома. За девять дней у нас умерло четверо: мать, бабушка, двое братьев. Я остался один, тяжело недужный, очень слабый и истощенный голодом. Лежал в избе у окна. Караулил, когда пойдет мимо старый горняк большевик Каписко. Вот он показался, высоки и, черный. Я открыл окно и стал просить его, чтобы он меня убил. Он посмотрел и спросил:
— За что?
— Я голодаю четыре дня…
Он сказал:
— Подожди минутку. Я сейчас пришлю…
Прошло пять минут. Прибегает мальчишка, такой же черный, как и он, сын его Мишка. Принес хлеба.
И так каждый день Каписко стал заносить мне хлеба. Когда идет со службы, обязательно передает мне фунта два или полтора. Он кормил меня, пока я не поправился.
Григорий Быков.

Как разведывают железную руду.
Под этой горой (Высокой) руда. Прежде всего, надо точно узнать, где она именно залегает, сколько ее и какого она качества. Надо достать кусочки руды на пробу. Может быть, это такая руда, которую вовсе невыгодно разрабатывать. Или ее мало. Или она таится чересчур глубоко. Надо разведать руду, прежде чем ее добывать. Зайдем на Шихан (вершина горы Высокой) в бревенчатый сруб с дощатой вышкой над его крышей. Трое рабочих возятся у черного замасленного станка. В станке что-то вертится, мелькают трансмиссии, хлюпает в насосе вода.
Это станок алмазного бурения, сруб — бурильная вышка, а дощатый колпак — копер.
Бурить руду, которая почти железной плотности, лучше всего алмазом. В головку бурильной трубы — в коронк —вчеканено 8 алмазных камешков; четыре — ближе к внутреннему краю коронки, четыре— к внешнему. Они посажены вперемежку. Коронка сидит на трубе, которая называется колонковой трубой.
Завертится коронка бура, и вопьются ее алмазные зубы в рудное тело горы. А труба начнет заглатывать колбасу из руды, как уж заглатывает лягушку.
Эта рудная колбаса называется «керн». Колонковая труба может вобрать в себя три метра керна. В геологоразведочном отделе есть такие трехметровые колбасы из руды. Но получаются они такой длины редко, потому что руда и камень обычно перемежаются слоями мягкой породы и дают в виде керна разноцветные коротенькие колбаски.
Ну, хорошо. Вошла колонковая труба на три метра, а дальше? Дальше к ней сверху привинчиваются трубы-штанги. Колонковая труба только „забурник», ее дело идти вперед, прокладывать путь в руду. А за нею потянется столько „штанг» по три метра длиной каждая, ввинченных друг в друга, какой глубины скважину следует пробурить.
Задача станка — так держать и вертеть штанги, чтобы они не ломались, не стачивали алмазные зубы, а неуклонно выгрызали бы из горы круглый керн.
Станок работает электромотором. Каждую смену штанги вытаскивают, развинчивают, а керн отправляют в геологоразведочный отдел для исследования. Главный геолог передает его в химическую или механическую лабораторию и по возвращении керна с анализом точно определяет сколько, где и какой руды содержит Высокая.
Андрей Рыбаков.

„Петька-Лягушонок» и „коломенский гость».
Летом 1930 года на Высокогорский рудник был прислан первый крошечный паровозик в две оси по прозвищу „Петька-Лягушонок». Он предназначался для откатки вагонеток с мойки Тимошенко на бункера. „Петька » был старый, таскал очень мало груза, мойка из-за него постоянно стояла. Я работал на ремонте этого паровозика в ожидании новых паровозов. Чтобы использовать экскаватор на вскрыше южного борта горы Высокой, надо было проложить узкоколейный путь на отвал.
Тогда экскаватор, только что собранный, уже стоял на южном борту и клал породу в костромские вагоны. Откатка велась мотовозами, которые брали только по два вагона и везли очень медленно. Экскаватор простаивал 80 проц. своего рабочего времени. Ожидалось прибытие узкоколейных коломенских паровозов. Надо было приспособить для них пути.
Начались субботники по перекладке путей, балластировка, увеличение радиуса кривых. Не все еще верили, что коломенские паровозы пойдут по нашим путям нормально. Но на субботники шли все, отправлялись на южный борт, получали вачеги, инструмент и приступали к работе.
После трех — или четырех часового коллективного труда все вместе ужинали в столовой. Руководители— секретарь и директор — работали вместе с нами все время, настойчиво убеждали тех, кто сомневался, что коломенские паровозы пойдут.
Первого „коломенского гостя» все ждали с большим нетерпением. „Петька», словно чувствуя, что идет сильный конкурент, старался доказать, что он сможет всю работу провернуть и один.
Голосистый, как молоденький петушок, „Петька» с длинной высокой трубой то и дело шмыгал с вагонетками от мойки Тимошенко на бункера. Выше будки торчала голова машиниста Францева. Он себя чувствовал героем!
Но напрасно хотел доказать „Петька», что он и один своротит все горы рудника. Эти горы велики, и много с ними требуется работы…
Вечер. На улице холодно. Начало ноября. Идет мелкий снежок. В тупик, подталкиваемый широким паровозом, подается нам на платформе долгожданный «коломенский гость».
Он кажется таким большим, что даже не верится, что это чудовище пойдет по узеньким путям рудника.
Новый, только с завода, он и в сумерках блестит своими свеженькими частями.
На эстакаде народ. Нужно разгружать „коломенского гостя». Тут и Тихонов, дорожный мастер, в своих неизменных стоптанных сапогах, и заведующий дорожным цехом Бушин. Много работников обсуждает:
— Как его разгружать?
Установили план разгрузки и подвели под паровоз рельсы. Привязали „гостя» канатом.
„Петька-Лягушонок“, квакнув, подбежал к месту разгрузки, всем видом своим показывая, что он и не такие дела делал.
Подцепили к нему „коломенского гостя», дернул „Петька» — и ни с места. Пробует он — и опять ни с места. Не берет. присмирел бедный „Петька“. Задумались и руководители — как разгружать коломенца?
Решили в помощь „Петьке» прицепить мотовоз.
Медленно, чуть потрескивая выхлопом, неуклюжий, как черепаха, подполз к притихшему „Лягушонку» мотовоз.
Но и двое они не смогли сдернуть с места грузного сотоварища.
Прицепили второй мотовоз.
Взяли враз, дернули, и, медленно поворачивая колеса, „коломенский гость» встал на землю Высокогорского рудника.
Через четыре дня я на этом коломенском паровозе повел первый состав из шести костромских вагонеток вместо трех коппелевских, которые таскал „Петька-Лягушонок» от эскаватора на отвал.
Паровоз сразу стал работать вполне нормально. Это очень подняло дух рабочих. Люди увидали результат своих дел. Выросла вера в свои силы.
П. Серебряков.

„Педаль мертвого человека»
Вот мы работаем на электровозе уже двадцать дней, и ни дня еще не прошло, чтобы каждая смена не делала его капитальную чистку. Он все время у нас блестит. И будет блестеть вперед! А как же иначе? Ведь взяли лучших паровозников-машинистов и обучают их работе на электровозе. Стыдно было бы нам загрязнить такую машину.
У электровоза четыре мотора и все четыре оси — ведущие. А у паровоза ведь всего одна ведущая ось. Значит, сила сцепления колес с рельсами у электровоза в три раза больше. Это очень важно для рудника, потому что на нем все время подъемы.
Электровоз зеленоватый, защитного цвета хаки. Он похож на брусок, посередине которого выставляется будочка машиниста. Над будкой, как щупальцы, подымаются вверх изогнутые прутья токоприемника.
В будке полная чистота, есть шесть манометров и два контроллера — один на задний, другой на передний ход. Есть в электровозе два компрессора с электро-автоматическим регулятором давления воздуха. Как доходит давление до 9 атмосфер — автомат-регулятор разъединяет контакты. А как давление опустится до 7,5 атмосфер, так он сам соединяет контакты, и компрессор опять работает независимо от желания машиниста.
— Четырнадцатого вы переходите на электровозы, — сказали нам.
14 ноября утром мы вывели электровоз из депо. Присутствовало нас четыре машиниста.
Серебряков показал нам, как надо ехать. Для того чтобы стронуть электровоз, надо включить силовые моторы, три цепи управления и „педаль мертвого человека».
Мы стоим у контроллеров. Под ногами у нас эта педаль—пластинка, на которой стоит машинист. Во время движения электровоза машинист не должен с нее сходить. Как только сошел, электровоз остановится. Силовые моторы перестанут работать. Тормоза-автоматы сразу затормозят движение.
Если, скажем, машинист вдруг умрет от разрыва сердца, то он свалится с педали, и электровоз остановится. Потому педаль и носит название „педаль мертвого человека».
Манометры показывают давление сжатого воздуха. Два из них определяют давление автоматических тормозов у контроллеров, два другие — давление прямодействующих тормозов. А последние два манометра указывают давление воздуха для опрокида руды из думкаров и для электроаппаратуры. Вот для чего электровоз имеет манометры. А контроллеры — это аппараты, которые производят пуск машины, регулирование скорости и электроторможение.
Контроллеры могут давать три скорости хода электровоза: тихий-последовательный — километров 10 в час, последовательно-параллельный — километров 15 — 20 в час и параллельный — до 67 километров. Как только переключишь с одного на другой, электровоз сразу — дерг! На параллельном-то мы пока и не ездили. Боимся, не позволяют пути.
Больно в электровозе-то зимой хорошо! Имеются электропечи для согреванья кабины. Чисто. Масляного там нет ничего. Все блестит. Мы работаем раздевшись, в белых рубашках с галстуками, в хороших ботинках и костюмах.
Вот рассказ о нашей первой поездке на электровозе.
Первому позволили ехать мне. Чтобы испытать силу тяги, я прицепил к электровозу три думкара и паровоз. И какую же силу имеет электровоз! Ведь один паровоз весит 80 тонн и каждый думкар по 27 тонн. Он их стронул играючи.
Сначала мы все трое влезли в кабинку. Ребята наблюдают. Я взялся за контроллер, наступил на педаль. Аж дрожь берет, руки трясутся. Боюсь. Озноб меня прошибает. Решаюсь держаться бодро.
Включил вентиляторы, они зашумели с визгом. А затем — и силовые моторы. Электровоз тронулся. Тихо, спокойно, мерно. Без всякого толчка. Стакан чаю в него поставь — и то не сплеснет ничуть.
Стали взбираться на подъем. Я взглянул назад— паровоз и думкары за нами едут.
Машинист соседнего паровоза кричит мне:
— Все равно растянетесь!
Не поднимемся, значит. Сила моторов не одолеет подъема. А нам хоть еще столько прицепляй — и то вывезем. Ребята в кабине сидят — восхищаются. Так и улыбаются вовсю.
А я не помню себя. Думаю: „Вот я овладел какой техникой! Пуще американского инженера…»
П. Полуэктов.