На большой улице плотники срубили избу. Устройством, размерами она походила на баню заводоуправителя, имела те же два слюдяных оконца, те же сени, ту же кирпичную трубу над двускатной досчатой крышей. Избу поставили так, что ее задняя стена стала частью тына, за которым хранился, принимался и отпускался уголь для фабрик.
В избе поместилась школа.
Начало занятий возвещалось чугунной колотушкой. Школьники рассаживались на скамьях вокруг длинного стола. Учитель— отставной подъячий — лез в сундук и извлекал из него учебники: 12 псалтырей, 13 „часовников», 2 азбуки и 22 черных деревянных доски для письма мелом.
Учебники, доски, сундук с висячим замком, стол скамейки и боченок с вицами (розгами) являлись достоянием завода. Вместе с железной кочергой, колотушкой и школьниками они находились в ведении учителя, который получал за свои труды, как конюхи, 18 рублей в год.
Покончив с раздачей книг и досок, учитель приступал к учению. Проходило оно, как и во всех тогдашних школах, по правилу:
— Вот посеку вас— будете умнее…
Создание школы отнюдь не значило, что заводовладелец стремился к распространению грамотности в народе. В те времена еще не думали о народном просвещении. Русь тонула в море неграмотности. Неграмотны были крестьяне, попы, купцы и большинство самих помещиков.
Заводчик Твердышев владел в Екатеринбурге огромной библиотекой, хотя не знал азбуки. Библиотеку он держал для украшения дома. А наследники Твердышева — такие же неграмотные молодцы, — долго после кончины его спорили, как поделить эту книжную премудрость: на пуды или поштучно? Решили делить поштучно, на три равные части. Каждый брал себе по книге с полок и все остались довольны: поделили по-божески, без обмана…
Роман Ларионэвич Воронцов несколько выделялся из офранцуженных российских вельмож не только грамотностью, но и приверженностью ко всему русскому. Обучая своих детей французскому языку, этим он отдавал лишь дань моде. Сам же Роман Ларионович ревностно изгонял „иноземщину» из собственного обихода.
Назначением этой первой школы было: обучать грамоте — чтению и письму — небольшое число малолеток для определения их после выучки на должности подъячих, служителей, расходчиков, караванных приказчиков…
Было отобрано из детей подъячих, мастеров и служителей 23 школьника. А через три года из этих школьников забрали 8 человек и посадили в канцелярию для обучения канцелярскому крючкотворству у подъячих. Всем избранным положили жалование: кому 3, кому 4 рубля в год.
А в школьной избе шли своим чередом занятия с оставшимися учениками.
— Учись, не пустуй!— кричал учитель .— Повторяй за мной: се — аз…
— Се — аз! Се — аз!— хором подтягивали школьники, стараясь запечатлеть в своей памяти очертания замысловатой буквы.
Затем учитель показывал, как пишется буква „аз“. Расхаживая вдоль стола, проверял написанное школьниками.
Не дай бог ошибиться! Как хватит по голове доской —искры из глаз посыплются и голову в кровь раскроит.
Нарушился установившийся порядок, при котором мастерство отца передавалось сыну и внуку. Школа открывала дорогу на более легкие и денежные служительские должности. Школьники выслуживались. Михайло Сигов, сын отставного солдата, стал впоследствии заводским приказчиком. Зиновий Лоцманов, сын молотобойца,— расходчиком. Логинов, сын плотника,—старшим угольным мастером. Клюшин, сын, засыпки,—стряпчим. Остальные делались подъячими, надсмотрщиками, караванными служителями… И все эти люди, познав силу грамоты, старались ей обучать своих детей.
Среди заводского населения начал создаваться тонкий слой грамотеев, натасканных для „честной службы” своим господам.
О соответствующем отборе школьников заботился сам заводоуправитель. „Охотные подношения” родителей, личные услуги, оказанные заводоуправителю и его жене, играли при этом немаловажную роль…
Дети „женского пола“ в школу не допускались. Большинство детей „мужского пола» также не попадали в школу, ибо ее создали не для распространения грамоты, а лишь для подготовки „само-нужных заводу работников”.
От близкого соседства с угольной свалкой школа покрылась несмываемым налетом черной пыли.
А наискосок от школы, на берегу пруда, плотники строили новое здание—церковь „во имя успения пресвятые богородицы”.
Ее возвели на каменном фундаменте, покрыли белой жестью и снабдили часами. Колокол с плотины перенесли на церковную колокольню…
Часовой ученик Козьма Бревнов присматривал за часами, звонил на работу. Горделиво возносила церковь острый шпиль над приземистыми избами слободы. Маковка белой жести отливала серебром. По воскресным и праздничным дням в притворе церкви ярко горели свечи, освещая темные лики святителей и согнутые спины людей. От дьяконского рыка сотрясался воздух, колебались огоньки свечей и лампад. Гул меди торжествующе перекатывался через кровли изб.
Осыпанная углем школьная изба невидяще смотрела потускневшими оконцами на благолепие богослужений. Удары колокола падали на нее сверху, как тяжелые камни.
